В долине слез. О великих узниках Карлага. Валерий Могильницкий

большинство из которых было написано в Карлаге. Куда исчезла эта книга? Ирина Николаевна вспомнила, что один экземпляр этого тома Чижевский выслал в отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В.И.Ленина, второй – в архив Академии наук СССР. Может быть, есть резон разыскать эти рукописи, издать в первозданном виде?

      В Карлаге А.Л.Чижевский сильно болел. В «формуляре к личному делу № 78435 на Чижевского» от 30 июня 1943 года я нашел записи врачей, что у него «склероз мозга, грудная жаба, бронхит». Он – инвалид I группы. Затем через каждые полгода повторялось заключение медиков, что зэк Чижевский – «инвалид I группы». Но, несмотря на это, он продолжал работать даже в невыносимых условиях Карлага. Величие и непобедимость духа, способные преодолеть все невзгоды и удары судьбы, даже самые жестокие, помогли Чижевскому создать вдохновенные строки о космосе, солнце, любви к людям. 5 января 1943 года, находясь в Карлаге, он напишет в дневнике: «Холод – 5 градусов в камере, ветер дует насквозь, жутко дрожу. Кипятку не дают». И тут же сообщает, что в этих условиях он возвращается к своему стихотворению «Гиппократ», написанному им еще в 1912 году, чтобы внести некоторые уточнения и поправки.

      Тогда же он пишет стихотворение «Хлеб»:

      «Тот, кто изведал нужду и лишенья,

      Тот, кто в тюрьме без конца голодал,

      Ведает цену священному хлебу,

      Как бы кусок ни был черств или мал».

      Вскоре Чижевского в Карлаге переводят в барак. Где уж тут заниматься творчеством, поэзией! Ведь здесь все общее – грязные палаты, бригады, работа, купание, недоедание, недосыпание и сплошное ругание… Вставали под мат воспитателей: «Ах, вы такие-сякие, все еще дрыхнете, кузькину мать?» И ложились под карательные визги: «Спать, а то будем стрелять!»

      Больше всего боялся Чижевский раствориться в толпе, стать таким, как все, жить по лагерной норме. Но вырваться на индивидуальный простор никак не мог, хотя и просил настойчиво у начальства одинокого заключения. Ведь в общем стаде он не мог ни думать, ни писать… Какое там – его поселили в бараке на 400 человек, и сосредоточиться там на какой-то порядочной мысли было просто невозможно: все галдели, шумели, гоготали, лупили в домино или карты. А тут еще дежурный по лагерю врубал вовсю радио, и под зловеще звучащие марши все начинали плясать, как дикари, или попросту изображать из себя дурачков…

      Чижевского, как и всех заключенных, унижали в Карлаге, как могли. И в бараках смерти он хлебнул горя народного вдоволь. И, конечно, не мог не откликнуться на боль людей, их гнев к сталинизму. Вот здесь, в Карлаге, он впрямь занялся политикой, прогнозировал скорое падение Сталина, кровавого палача Берия. Люди потянулись к Чижевскому, много нового узнавали от него о космосе, учении Циолковского… «Ничего нет вечного на земле, все изменится, – говорил Чижевский. – Будут и у нас светлые дни».

      В личном деле заключенного Чижевского я нашел еще один своеобразный документ той железной эпохи. В характеристике, выданной начальством ИВДельлага в 1942 году на Чижевского,