Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова. Николай Хохлов

роде себе просто цену поднять хотите. Зачем? Не солидно…

      Выбранный им тон оказался самым правильным для того, чтобы заставить меня потерять самообладание. Я вспыхнул и забыл осторожность:

      – Вот как? Поднять себе цену? Это все, до чего мы можем договориться? Да мне, если хотите знать, любой захудалый институт канализации кажется милее ваших заграничных командировок со всей их почестью. Вы правы – я ценю себя достаточно высоко, и именно поэтому буду добиваться нормальной человеческой профессии, хотя бы вы еще двадцать пять раз делали вид, что не понимаете меня!

      В моем сознании вдруг мелькнуло, что широко раскрывшиеся глаза Коваленко уставились на меня с недоумевающим видом. Я отрезвел, махнул безнадежно рукой, прибавил уже тише: «А-а-а, в общем, что там…», – и замолчал.

      Я не смотрел на Эйтингона, но чувствовал, что он, наверное, буравит меня своими прищурившимися глазками. Голос его зазвучал зло и угрожающе:

      – А у нас ведь ваша подписка есть. Помните? За невыполнение буду отвечать по всей строгости закона… Подписывали-то вы ее добровольно…

      – Борьба с немецкими захватчиками кончилась пять лет тому назад, значит и подписка – тоже. Да и потом, неужели вы думаете, что, заставляя меня силой…

      – Хорошо! – резко оборвал меня Эйтингон. – Не разводите пропаганды. Мне все ясно. Учиться хотите!

      Последние слова прозвучали как: «Черт бы вас побрал с вашим нравом!»

      – Да, – торжественно ответил я. – Хочу стать полноценным членом общества.

      Для неискреннего объяснения сама собой подвернулась фальшивая газетная фраза.

      Коваленко открыл было рот, но Эйтингон махнул на него:

      – Оставьте. Здесь, по-видимому, гораздо более сложная история…

      Он испытующе вглядывался в меня, и под пристальным взглядом этого опытного разведчика мне становилось не по себе.

      Коваленко все же не терпелось сказать свое:

      – Вот, вот. Разобраться здесь надо как следует. Настроеньице ваше мне оч-ч-ень не нравится.

      – Ладно! – неожиданно легко поднялся из кресла Эйтингон. – Я доложу руководству. Будем решать. Поворот, скажем прямо, неожиданный.

      Он пошел к двери, остановился на пороге и, полуобернувшись ко мне, значительно добавил:

      – А вообще знаете что? Не буяньте. Очень советую. Воевать вам здесь не с кем. Все равно сделаем так, как лучше для государства. Подумайте об этом на досуге. До свидания.

      Он кивнул и вышел.

      Коваленко пожал плечами, покачал укоризненно головой и ушел вслед за генералом.

      Ну, что же… Пусть «решают». В конце концов, я ведь, наверное, этого и добивался.

      Возможно, что мои начальники не были такими уж плохими психологами. Не дав определенного ответа, оборвав разговор на угрожающей ноте, они затем преспокойно предоставили меня самому себе.

      За восемь лет работы в разведке я привык к одиночеству. Однако это одиночество всегда ощущалось мной как только внешнее, временно навязанное спецификой работы.

      Уходя с партизанской базы в город,