Черное кружево, алый закат. Татьяна Гармаш-Роффе

в холодильнике, что захочешь.

      Она вошла на кухню, а Степан из нее вышел, направился в спальню. К счастью, запаха не чувствовалось. Надо отдать ей должное, ковер она вычистила добросовестно и окошко открыла.

      Он вытащил из шкафа костюм, рубашку, подобрал галстук… И вдруг, бросив все на кровать, вернулся на кухню.

      Кира успела соорудить себе большой бутерброд с маслом и сыром и заварить чай из пакетика. Степан сел напротив.

      – Объясни мне, зачем ты добивалась… этого?.. – спросил он тем особым начальственным тоном, который не предполагает возражений и отмазок.

      – Этого – чего? – все же осмелилась она уточнить, откусив кусок от бутерброда.

      – Не валяй дурака. Ты напросилась ко мне в постель. Зачем?

      Она молчала. Степан подождал – отнес это на счет ее набитого рта. Но и прожевав, она молчала.

      – Ну? – грозно произнес он, вдруг с удивительной ясностью ощутив, что причина у нее имелась, причем какая-то особенная. Не бабья дурь и не прибавка к жалованью. Что-то другое!

      – Можно, я доем сначала? А то у меня в животе все переворачивается от…

      – От?

      – От этого разговора…

      Подумав, что ее, не приведи бог, снова начнет тошнить, он кивнул:

      – Позовешь, когда закончишь.

      Он вновь отправился одеваться, прислушиваясь, не зовет ли его Кира. Но она пришла сама.

      – Там машина сушильная уже закончила… Я не знаю, как с ней. Дай мне мою одежду, пожалуйста.

      Степан, довязывая на ходу галстук, вернулся на кухню, открыл сушилку, молча протянул ей вещи. Платье, светло-коричневое, как слабый растворимый кофе, с бежевыми кантами по проймам и вороту, было сухим, но мятым.

      Кира скрылась в ванной и через пару минут появилась оттуда, скорбно оглаживая короткий подол.

      – Я не могу так на работу… Утюг у тебя есть?

      Степан вдруг заметил, какие длинные у нее ноги. Верхнюю часть не видно, эти ровненькие буратинные палочки-ляжки, – видно только, что ноги длинные… Наверное, некоторым женщинам идет быть одетыми. Одежда оставляет загадку, над которой трудится воображение, – а воображение любит рисовать приятное!

      Он кивнул на дверь в комнату, где располагалась гладильная доска и шкафы с постельным бельем и прочим домашним текстилем. Кира не прикрыла за собой дверь до конца, и через несколько секунд он услышал, как зашипел утюг, выпуская пар.

      – Я хотела тебе… вам… правду сказать… – донеслось до Степана.

      – Ты о чем?

      – Ты спросил… Вы… Зачем мне это нужно было… Так вот, я хотела правду сказать… Только не смогла начать…

      – Начни сейчас.

      Она вышла из бельевой, уже в отглаженном платье, и Степан сел на темно-синий кожаный диван, жестом указав ей на второй точно такой же, напротив.

      Кира присела – скромно, на краешек, сдвинув коленки, пай-девочка. Степан попытался вспомнить, как она держалась в офисе его ассоциации, – и не смог. Он никогда не обращал на нее внимания, – даже после того, как она принялась недвусмысленно намекать на свое желание прийти