Нога судьбы, пешки и собачонка Марсельеза. Александра Николаенко

шар, несущийся из никуда в ниоткуда, в котором Антон Павлович болтался резиновым мячиком, отбиваясь от стен и не умея остановиться.

      Кабинет, прекрасный кабинет вишневого дерева, с ливингстоновским креслом, золотой росписью «Мюльбах» над нотной решёткой кремового рояля, с каминными часами, копиями Доре и тремя терракотовыми коллекционными котами на полочке, казался Антону Павловичу западней.

      Мышеловкой Антону Павловичу представлялась разверзнутая пасть ноутбука.

      Разверзнутая пасть манила Антона Павловича, как манит прекрасная женщина, обещая взаимность. С восторгом мыши, привлеченной запахом сыра, Антон Павлович бросался к столу. Заносил безымянный палец над россыпью букв, намереваясь облачить их рассеянное богатство в гениальную повесть или роман. И беспомощно замирал.

      Холодно взирал на Антона Павловича с книжной полки Спиноза, ухмылялся Вольтер. Гёте, Руссо и Ауэрбах прятались за тяжелыми гардинами, высовывая длинные носы. Шуршал и ворочался Гоголь. Хихикал Заратустра, подмигивала хитрая ведьма Вульф. Печально отворачивался Виклиф. Скрипел пером надутый лицемер Шекспир. Томас Мор высовывал край лиловой мантии из-за плеча грустного бородатого Диккенса. Шептались адские сестрички Шарлотта с Эмилией.

      Спина Антона Павловича горбилась. Под халатом разливался ядовитый пот умственных усилий. Антон Павлович ненавидел Спинозу. Взгляд Спинозы был ему отвратителен. Толстые губы и глупые брови Спинозы, густые волосы Спинозы, спокойный взор тихих чайных очей Спинозы, бессмысленный трактат Спинозы «О Боге, человеке и его счастье» и весь он сам доводили Антона Павловича до отчаяния и чесотки. Болела печень. Имплантат вдавливался в десну.

      Антон Павлович хватался за голову. Вскакивал из своего «ливингстона» и бросался к полке со Спинозой с воинственным, пронзительным стоном.

      Когда поверженный насмешливый бенедиктинец в семи томах оказывался на полу, Антон Павлович тапочкой отправлял его под диван. Это помогало. Но ненадолго. Кроме ненавистного Баруха, оставалась еще вся английская, французская, испанская, японская и прочая классика. Оставался Маркс. Оставался Энгельс. Оставалась нестерпимая, жалкая, скучная, отвратительно написанная Русская Классика. Фиглярская поэзия Золотого века, хромоногий Байрон, ловелас Александр Сергеевич, Жуковский. Замятин и Карамзин…

      Лесков и Федор Михайлович. Фонвизин и Шмелёв. Два Толстых и еще одна Толстая.

      С ними было ничего не поделать.

      Джером Клапка Джером…

      Оскар Уайльд…

      Блейк…

      Остен…

      Мери Шелли…

      Конан Дойл с Агатой.

      Шоу, Киплинг и Грин…

      Жужжа в пустой голове Антона Павловича, начинал кружиться Карлсон. Малыш бил его сочинением Линдгрен по твердой лысине…

      Все они – те, что стояли на полках справа и слева, посередине, вверху и внизу, те, что с таким ледяным презрением взирали на Антона Павловича свысока, – были воры! Воры и негодяи, удачливые негодяи, опередившие Антона Павловича отнюдь не талантом,