Марлен Дитрих. К. У. Гортнер

настоящей леди и пила только чай. – Когда умру, оставлю тебе весь свой гардероб. Ты сможешь использовать его по своему усмотрению, перекроить все, чтобы соответствовало времени. Я никогда больше ничего из этого не надену. Платье переживает свою хозяйку, оно может перестать нравиться, но никогда это не происходит так быстро, как с нами самими.

      – Ома… – Я обняла ее. – Ich liebe dich[31].

      Слова просто вылетели из меня, это было спонтанное проявление чувств, вопреки тому, что меня учили избегать открытой демонстрации своих эмоций.

      – Я тоже тебя люблю. – Бабушка поцеловала меня и отстранилась. – Сегодня за ужином ты должна быть такой. Мы обе должны. Спустимся вниз, как королевы, и пусть Вилли порадуется. Ему нравится смотреть на хорошо одетых женщин. Уже много месяцев он жалуется, что, с тех пор как началась война, все женщины в Берлине похожи на домохозяек. – Она ехидно усмехнулась. – А твоя сестра! Только вообрази себе ее реакцию.

      Для меня это не составляло труда. И искушение было слишком велико.

      В тот вечер мы появились за столом при всех регалиях, с прическами, украшенными бриллиантовыми гребешками из бабушкиной шкатулки, с подкрашенными губами и в атласных туфельках на низком каблуке. Мне они сдавили пальцы, как клещи, но я была решительно намерена выдержать это испытание, пусть и пришлось идти семенящей походкой гейши.

      Дядя Вилли, щеголеватый, в вечернем костюме, с заостренными воском кончиками усов и неизменной черной сигаретой между пальцев, воскликнул:

      – Les dames sont arrivées![32]

      Лизель открыла рот, я же, наклонив голову, сказала:

      – Merci, monsieur, – и попросила у него сигарету.

      Он, посмеиваясь, поднес мне огонь. Я не затягивалась – не знала как, дым был едкий и щекотал ноздри. Подавив приступ кашля, я наслаждалась ощущением выходящего изо рта дыма и неспешно шла по гостиной к дивану, на котором неподвижно сидела моя сестра.

      – Что… что ты делаешь? – произнесла она так, будто опасалась, не потеряла ли я рассудок.

      – Это была идея Омы. А что? Тебе нравится? Разве это не прекрасно?

      Я повертелась, чтобы продемонстрировать струящийся шлейф платья, но туфли так впились в пальцы, что я пошатнулась.

      – Это… это аморально, – выдавила Лизель, ее трясло. – Мама на фронте. Герр фон Лош, может быть, в этот момент умирает, а ты – ты играешь в переодевания, как глупая девчонка.

      Ома, сидевшая рядом с дядей, вздохнула:

      – Ну-ну, Лизель, не нужно так грубить. Мы всего лишь хотели немного оживить тоскливый домашний вечер.

      – Оживить? – Лизель сердито встала. – Тоскливый?

      Разразившись бурными слезами, она выбежала из гостиной и затопала вверх по лестнице.

      Грохот двери в ее комнату потряс весь дом.

      – Ну что же, – сказала Ома, изогнув выщипанные брови.

      Дядя Вилли сидел с потерянным видом. Не в силах больше ни секунды выносить пытку туфлями, я сняла их и, ковыляя к нему, спросила:

      – Что с ней случилось?

      Он печально выпятил губы:

      – Когда вы были наверху,

31

Я люблю тебя (нем.).

32

Дамы прибыли! (фр.)