Смерть меня подождет. Григорий Федосеев

сумерек показывается Геннадий. Он шатается, с трудом передвигает ноги, ветер силится свалить его в снег. Мы бросаемся к нему, тормошим, трясем.

      – Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться, – советует Афанасий, закутывая свое худое, промерзшее насквозь тело в старенькую дошку и выбивая челюстями дробь.

      Наконец-то нам удается выбраться к скалам. Тут оказался снег тверже и идти стало легче. Мы немного повеселели. Все кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги не сгибаются в суставах, и мы беспомощны, как тюлени на суше.

      К ночи пурга усилилась, стало еще холоднее. Нас встречает гулом старая тайга, разлохмаченная бурей. Никакой надежды отогреться. Тело прошивает колючая стужа. Состояние безразличия все сильнее овладевает нами. Нарты цепляются за деревья, упряжные ремни рвутся, но ни у кого нет сил связывать их. Кое-как дотащились до поляны.

      Густая тьма сковала ущелье. Уныло гудит тайга; как знамение чего-то недоброго, беспрерывно слышится треск падающих деревьев. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернет нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно закоченели, не шевелятся и не смогут зажечь свечку? Все молчат, и от этого становится невыносимо тяжело.

      Афанасий стиснутыми ладонями достает из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни затвердели, нож падает на снег… Я с трудом запускаю руку в карман, пытаясь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку, и не могу. Неужели конец? Нет, подожди, смерть! Не все кончено!

      Василий Николаевич ногой очищает от снега сушник, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа ее зубами, чиркает по черной грани коробки. Вспыхнул огонь. Василий Николаевич сует его под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья – и все безуспешно.

      – Проклятье!.. – цедит Мищенко сквозь обожженные губы и выпускает из рук коробок. Костра не предвиделось, и слово «проклятье» прозвучало смертным приговором.

      Стужа становилась все более ощутимой. Выхода нет. Но и не сдаваться же! Я топчусь на месте, молочу руками по бедрам, тепло не возвращается, и не рассеивается тревога. Холод растекается по телу неукротимой болью. Смутные мысли о близости смерти не отступают от меня…

      Первым сдается Николай. Подойдя к нартам, он пытается, видимо, достать постель, но не может развязать веревку, топчется на месте, шепчет как помешанный невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить свое последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья холодного снега, сглаживает рубцы одежды. Еще минута – и его прикроет сугроб.

      – Встань,