Неудавшийся экзорцизм. Джон Кендрик Бангз

отдавать бесплодной борьбе.

      Прошлым летом, а именно 21 июня, я рано утром собрался посмотреть торжественную процессию в честь шестидесятилетия пребывания на английском престоле ее величества королевы Виктории, для чего занял удобное место на углу Нортумберленд-авеню и Трафальгарской площади. Я попал в третий ряд зрителей, но это меня не смущало, поскольку те, кто стоял впереди, уступали мне ростом. К тому же здесь мне не грозили полицейские дубинки, а ведь на свете нет никого опасней лондонской полиции. Ей чуждо добродушие ирландских бобби, которые не мешают веселиться нью-йоркской толпе: того, кого вытолкнут за ограничительную линию, бобби лишь слегка пощекочет кончиком дубинки, тогда как его лондонский коллега вобьет бедняге голову в плечи.

      Я еще в 1887 году, при праздновании пятидесятилетнего юбилея царствования, изучил манеру английской полиции обращаться с толпой и теперь утешался сознанием, что до моей головы доберутся не раньше, чем разнесут два передних ряда голов, а кроме того, имел в виду, что, когда первый ряд будет повержен, настанет время уносить ноги, пусть даже не досмотрев зрелище до конца.

      Прошло совсем немного времени, и толпа, выстроившаяся вдоль ограничительной линии от авеню до набережной Виктории, начала немилосердно напирать сзади; пришлось прикладывать все силы, чтобы устоять на месте, тем более что малорослый кокни передо мной, к узенькой спине которого была притиснута моя жилетка, вообще не сопротивлялся давлению. Странное дело, но его присутствия вроде бы и не ощущалось – твердой опоры я не находил. Чтобы удержать задние ряды, я, как норовистая лошадь, врос ногами в землю, а туловище откинул назад под углом в семьдесят пять градусов.

      Силы и упорства мне не занимать, однако с каменной стеной толщиной десять футов я сравниться не могу; давление росло, сопротивляться было невмочь, волей-неволей пришлось потревожить моего хлипкого соседа. Обернувшись, он выразил свое недовольство несколькими непригодными для печати фразами, но не сделал ни малейшей попытки мне подсобить: размазня из зеленого горошка, а не спина.

      – Простите, – извинился я, – ничего не могу сделать. Вот если полисмены забегут сзади и проредят толпу, которая на меня напирает, тогда я перестану вас пихать.

      – Скажу вам одно, – огрызнулся он, – если не слезете с моих ребер, я буду вам являться до конца ваших дней.

      – Мне было бы куда проще, будь у вас внутри не каша, а позвоночник, – вспылил я. – Что вы такое вообще: медуза или гуттаперчевый человек?

      Ответить он не успел, потому что задние ряды поднажали еще больше, притиснув меня к мужчине из первого ряда, и я с ужасом увидел, как бока коротышки поперло в разные стороны, а в середине, по всей длине, образовалась складка. Он напомнил мне вырезанную из бумаги куколку – до того, как ее полностью расправят.

      – Боже правый! – пробормотал я. – Что это было?

      – Пу-пу-пустите же! – заверещал он. – Не видите, что ли, вы меня совсем ужали? Взад осадите, чтоб вас!

      – Не могу, – выдохнул я. – Простите, но…

      – Да подавись своим «простите»! Это мое место, болван…

      Этого я уже не стерпел и, не имея возможности размахнуться ногой, поддал ему коленом. Не будь я так зол, я раньше бы догадался, в чем тут дело. Колено прошло насквозь и придало ускорение мужчине из первого ряда, бросив его на фалды стоявшего впереди полицейского. И это еще хорошо, ведь если бы пострадавшим не занялась полиция, он мог бы в бешенстве меня ударить. Когда его уносили на носилках, человечек-медуза вернул себе нормальные пропорции – словно бы надули резиновую игрушку.

      – Да что вы, черт побери, такое? – крикнул я, ошеломленный этим зрелищем.

      – Погоди, узнаешь! – взорвался он. – Да я тебе такой выпих устрою – забудешь, как тебя зовут, дуб американский!

      Это выражение взбесило меня до крайности. Да, я американец и меня признают могучим, но чтобы представитель британских низов именовал меня так, явно имея в виду что-то оскорбительное? Я попытался снова съездить ему коленом. И снова колено прошло насквозь, угодив на сей раз в полицейского – где-то рядом с кобурой. Взбешенный офицер, обернувшись, злобно замахнулся дубинкой – не на коротышку, а на меня. Похоже, он эту медузу вовсе не видел. И тут меня осенило. Страшная правда заключалась в том, что мой недруг был призраком – жалким огрызком какого-то давнего празднества, и видеть его мог только я, поскольку обладаю такой способностью. По счастью, полицейский промахнулся с ударом, я извинился, сослался на пляску святого Витта, по причине которой моя несчастная нога мне не подчиняется, и подкрепил повинную половиной соверена. И слова, и монета были приняты, воцарился мир, и вскоре я имел удовольствие наблюдать проезд целого суверена – во всяком случае, мне было сказано, что дама, чей зонтик от солнца заслонял ее всю, кроме локтя, и есть ее величество королева.

      Более до конца процессии не случилось ничего интересного, разве что призрачный коротышка время от времени оборачивался и отвешивал мне любезность, за какую существо материальное несомненно заплатило бы жизнью. Главная история началась ночью, и конца ей до сих пор нет. Когда я готовился ко сну, гадкий субъект явился ко