Раб человеческий. Роман. Зарина Карлович

на Дмитровское шоссе выехал автобус и на трассе, не вписавшись в поворот, врезался в «КАМАЗ».

      От автобуса остался кусок мятого железа. Все пассажиры погибли на месте. В этом автобусе был и я.

      Но я не умер, потому что умирает только живое.

      Пролог

      С трех часов ночи просыпался каждые полчаса.

      Преследовал кошмар: авария с оторванными руками, ногами, головами. Моя вчерашняя ночная клиентка (во сне она была без горба) хватает меня за рукава и, подводя к окровавленным людям, шепчет: «Смотри, это тоже я подстроила!»

      Люди падали, их кровь оставалась на мне, и от ощущения непреодолимого отвращения, похожего на то, которое не смог подавить с ней ночью, проснулся.

      Оглядел комнату. Темно, и, как обычно, показалось шевеление в углу. Но дремота сморила прежде, чем я успел включиться.

      Продолжение сна было еще более ужасающим. Снилась моя первая осень в городе.

      Одна из постоянных клиенток, директор колледжа, после многочасовых моих излияний на тему «покончить с такой жизнью», предложила мне место на кафедре истории фотографии в ее колледже.

      Все идет гладко, но на одной из лекций я вдруг расслабляюсь и начинаю рассуждать.

      Жил был парень. И была у него одна страсть – мечтал он стать настоящим художником. Приехал, как водится, в большой чужой город… и вскоре иллюзии его испарились вместе со скудными деньгами, которых хватило бы теперь лишь на билет обратно… К тому времени у него уже была кличка – Смуглян…

      Я рассказываю, а они слушают все, как завороженные. И вдруг одна бойкая девчушка вскакивает и, смеясь, тычет мне в лицо острым пальцем: «Смуглян! Мальчик по вызову! Я тебя узнала!»

      И все ржут мне в лицо, не дают прохода. Все презирают меня!

      В ужасе просыпаюсь. Судорожно шарю по тумбочке, включаю ночник.

      На мобильнике несколько цифр: 6:47 и ниже – 7.10.11

      Утро!

      Лучшим средством вырубиться так, чтобы точно – пол – литра вина. Если не пил, без корвалола не засыпал. Со временем привык к паническим спазмам. Меня трясет, а я вроде как улыбаюсь. Со стороны похоже на сильный озноб.

      Старуха – алкоголичка, квартирная хозяйка, по ночам не спит – бродит по квартире, разговаривает сама с собой, спорит, что – то все время выясняет. Включит телевизор и препирается с ним, не хуже Сергея Юрьевича Белякова из Таганрога1. Днем почти не выходит. Иногда раздаются странные шорохи, и мне кажется, что она, подобно Грегору Замза2, превращается в насекомое.

      Теперь утро, и она заснула.

      Я лежу один в глухом мире, таращась в темноту, дрожа всем телом. Потом все же засыпаю окончательно.

      Проснулся около десяти и понял, что случилось страшное: там, за плотными шторами, расходился ливень. Разумеется, зонта нет. Это нехорошо, потому что я хотел пойти пешком.

      Нужно встать, но нет сил. Вчера она их забрала у меня все. Осталось только на то, чтобы вот так лежать и ждать сердечного приступа.

      Я не боялся аварий, темноты, «ночных чудовищ», клиенток – горбуний. У меня был просто ужас смерти.

      Как и за год до этого.

      За год до этого

      Я выходил в парк, подальше от испарений гнилого ковра и завываний своей алкашки. Садился на скамейку, открывал папку и писал осень.

      Больше всего мне нравились ее сухие листья. Я бережно крал их у осени. И они плясали на ветру в звенящем хороводе уже на моем мольберте. Наблюдал, как днем падают они на землю, не делая из этого тайны. Шуршание листьев – живых и мертвых, коричневых, окоченелых, как пальцы трупа, успокаивало куда лучше валерьянки, пива, пол-литра вина, пустырника, глицина и даже корвалола – друзей моих последних недель.

      Тихие дни, звенящие последним теплом, напоминали улыбку старика. Был похож на страшную сказку этот тоскливый мотив бесконечности, а последнее тепло – на поминки.

      День в парке один только я не целовался и не качал коляску.

      – Вадик, Вадик, пожалей Егорку!

      Три мамаши на скамейке, скрученные в позу вопросительного знака от холода. Одна из них привязалась к мальчугану лет двух:

      – Вадик, пожалей Егорку! Пожалей Егорку…

      Мамаши всегда повторяют детям одну и ту же фразу. Как будто те умственно отсталые. Разве ребёнок не понимает с первого раза?

      А если сесть на поезд и ехать два дня в южном направлении, то попадешь в город, где лето всегда. И в парках там все, как здесь – и визжащие на карусели дети, и апатичные мамашки, и прогульщики – студенты, и брошенные окурки, и смятые газеты на скамейке, и старики с палками, и парни, жадно пьющие своих спутниц…

      Хотел бы я вернуться на два месяца назад – в то лето, когда я так же курил в парке. И рядом сидела Эля. Было лето, было счастье, была Эля.

      Не звонит вторую неделю и не отвечает.

1

Персонаж комедийного сериала «Наша Раша»

2

Герой повести Франца Кафки «Превращение»