Маятник жизни моей… 1930–1954. Варвара Малахиева-Мирович

наших старинных причитаний, или вера в то, что есть особая, замогильная, но в высшей степени похожая на нашу, жизнь. Во всяком случае, здесь большое зерно веры в личное бессмертие.

1 января 1935 года. 2 часа ночи. Добровский дом. Даниилова комната

      Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Бозе, Спасе Моем.

      Не хотелось гадать, не хотелось праздновать. Нездоровилось. Как огорчились Шура и Елизавета Михайловна, что я задумала не встречать с ними Новый год. Хорошо, что я все-таки пришла. Встретили меня горячей радостью. Заставили написать гадание. Филиппу Александровичу вышло: щит и меч для победы над Роком. Он сказал: “Это над изжогой”. Вчера у него сильно заболел пищевод в гостях, во время игры в четыре руки. Он пришел мрачный, с мыслями о канцере. Сегодня – в особом (таком знакомом для меня) дионисьевском преодолении. Extension[329] за пределами личного бытия. Звонила Ольга – точно из Новосибирска, а не из Новогиреево – так это отрезано, забаррикадировано, заметено вьюгами. С Новым годом, с новым счастьем, Лисик.

      11-й час вечера. Гостиная Аллы. Все в театре на “Евгении Онегине”.

      Я отказалась идти. Наслаждаюсь уединением. Тишина. Только с верхнего этажа глухо доносятся звуки рояля.

      В трамвае[330]

      Теснились усталые люди в трамвае,

      Плечом и коленом сверлили свой путь,

      Локтем упирались и в спину, и в грудь,

      Вопили: “Кто там напирает?”

      – “Потише!”…“Полегче!” “Что стал как чурбан?”

      – “Тебя не спросили – известно!”

      – “Куда потесниться? И так уже тесно”.

      – “А ты поскромнее держи чемодан”.

      И ненависть жалом осиным язвила

      Сердца удрученных людей.

      В углу инвалидном прижавшись, следила

      Старуха за битвой страстей

      И думала: “Этот вот парень не знает,

      Не помнит, не верит, что завтра умрет,

      Что годы, как миги, летят, пролетают,

      Давно ли пошел мне осьмнадцатый год”.

      У этой бедняжки сидит бородавка

      На самом носу. Эх, беда!

      Хоть выйдет сегодня живою из давки,

      Никто не полюбит ее. Никогда.

      А вон старичок. Добредет ли до двери?

      Винтом завертели, беднягу, всего,

      Шпыняют и тычут. Не люди, а звери,

      Никто нипочем не щадит никого.

      Локтями работает ловко мальчонка,

      Да хлипкий, да синий какой.

      Мороз. А на нем решето – одежонка,

      Должно быть, сиротка и ходит с рукой.

      Глядела, жалела, вздыхала старуха,

      Забыв остановки считать.

      Вошел контролер и промолвил ей сухо:

      – Плати-ка три рублика, мать.

      Не знаю, для чего захотелось записать в стихах эту быль. Тянет порой к стиху, как алкоголика к спиртным напиткам.

      Шаги на лестнице. Пришли театралы. Прощай, тишина. Впрочем, я им рада, их лицам, голосам, – вот теперь, когда отдохнула от шума.

5 января. 2 часа. Гостиная Аллы

      Холод.

329

Расширение (англ.).

330

Хризалида. С. 397.