Маятник жизни моей… 1930–1954. Варвара Малахиева-Мирович

круглой, очень старой шляпе, с болезненно-терпеливым выражением лица в комнату, заставленную скульптурой, завешанную рисунками и картинами вперемежку с какой-то поломанной, несуразной мебелью, рамами, кусками холста.

      На полу были раскинуты большие картины – лев, телец, орел и ангел.

      – Это поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще, – с жадно засветившимися глазами могучим бархатистым басом возгласил, размахивая кистью, голый красавец и пытливо заглянул в лицо старухе.

      – Вас, может быть, смущает, что я так, в трусиках? – вдруг застенчиво спросил он, переходя на “вы” и учтя застывшесть ее лица.

      В дверях появилась в старом капоте с некрасивым, но умным, тонким и обаятельно милым лицом жена скульптора, тоже талантливая, но малопризнанная художница. Она светло улыбнулась поэтессе:

      – Что тут может смущать? – обратилась она с легкой укоризной к мужу. – Ты уже всех приучил к тому, что ходишь нагишом.

      Поэтесса внимательно посмотрела на трусики; потом на картинно-красивую голову скульптора.

      – Мне все равно, как вы одеты, – сказала она, задумчиво наклоняясь над картинами.

      – Хорошо? Звери-то, как по-вашему, удались? – жадно спросил художник.

      – Да-а… Только в зверях этих мало небесного. И поют, и взывают, и глаголют они об одном – все о том же, о чем ваши быки, козлы и кабаны.

      – Но – позвольте! Куда же льву девать зубы? Открыл пасть, чтобы славословить Творца, а зубы тут как тут – торчат. Неужели без зубов его писать?

      – С менее ужасными зубами. И в глазах поменьше бы свирепости.

      Поэтесса вспомнила знакомого кота, выходившего на закате в Сагамилье в Финляндии под можжевельники провожать солнце. Про него Елена Гуро написала “.очарованный молится кот”. Но не сказала гостья об этом художнику, не хотела обидеть. Да разве опишешь, как самому представляется молящийся лев.

      – И орел похож на ворона, – тоном бесстрастно-кротким сказала она.

      Художник детски огорчился.

      – А ведь правда! – воскликнул он, схватывая с полу картины. – Но можно ведь переделать.

      – Пойдемте обедать, – молодым музыкальным голосом позвала жена.

      Артистически курчавились еще не седые волосы над ее маленьким с заостренным подбородком личиком. Глаза зеленели подвижной мыслью, грустью, пытливым вниманием.

      Поэтесса почувствовала прилив величайшей, любующейся симпатии к ней и сразу поняла, что именно вот такую, вот эту женщину должен был полюбить и во всех своих изменах не разлюбить избалованный женщинами красавец, полуапис, полумладенец. И как он прислушивался к каждому слову жены, как приглядывался к каждой мине подвижного лица, когда она говорила о его творчестве.

      Обедали в кухне, где также со всех сторон смотрели на обеденный стол из-за кухонной посуды фаянсовые бабы, акробатка, олень.

      За обедом Ефимов горячо рассказывал о своих успехах и заработках.

      “…Теперь на Кузнецовской фабрике мы