Фиаско. Станислав Лем

младший коллега вернул комнате аскетический вид, лицо его посерьезнело, и он не совсем внятно пробормотал:

      – Нет. Ничего не изменилось. Но Араго просил, чтобы мы зашли к нему перед советом.

      Герберт заморгал – видно было, что новость неприятна ему.

      – И что ты ответил?

      – Пообещал прийти. Что ты так смотришь? Не нравится тебе этот визит?

      – Я не в восторге. Отказать ему было нельзя. Это ясно. Но и без теологических примесей задача у нас отвратительная. Чего он от нас хочет? Он сказал что-нибудь?

      – Ничего. Это не только порядочный, но и умный человек. И деликатный.

      – Вот он деликатно и даст нам понять, что мы каннибалы.

      – Чепуха. Мы же не на суд идем. Мы взяли их на борт, чтобы оживить. Он это тоже хорошо знает.

      – И про кровь?

      – Понятия не имею. Разве это так страшно? Переливание крови делают уже двести лет.

      – На его взгляд, это будет не переливание крови, а по меньшей мере осквернение трупов. Ограбление мертвецов.

      – Которым ничто иное не поможет. Трансплантация стара как мир. Религия – я не специалист… Во всяком случае, его церковь этому не противилась. И вообще, что у тебя за угрызения совести из-за священника? Командир и большинство совета согласятся. У Араго нет даже права голоса. Он летит с нами как ватиканский или апостольский наблюдатель. Как пассажир и зритель.

      – Вроде бы так, Виктор. Но гистограммы оказались роковой неожиданностью. Не следовало брать эти трупы на «Эвридику». Я был против. Почему их не отправили на Землю?

      – Ты сам знаешь – так получилось. Кроме того, я считаю, что если наш полет кому-то нужен, то в первую очередь им.

      – Много ли им с этого пользы, если в лучшем случае удастся реанимировать одного за счет остальных?

      Виктор Терна удивленно смотрел на него.

      – Что с тобой стряслось? Опомнись. Разве это наша вина? На Титане не было возможности поставить диагноз. Разве не так? Отвечай. Я хочу знать, с кем я на деле пойду к этому доминиканцу. Ты вернулся к вере праотцов? Видишь в том, что мы должны сделать – к чему мы должны стремиться, – что-то дурное? Грех?

      Герберт сдержал приступ раздражения:

      – Ты прекрасно знаешь, что я буду стремиться к тому же, что ты и главный врач, и знаешь мое мнение. Не в воскрешении зло. Зло в том, что из двоих годных для реанимации удастся оживить лишь одного и что никто не сделает выбора за нас… Одна маета. Пошли. Хочется, чтобы все скорее кончилось.

      – Мне надо переодеться. Подождешь?

      – Нет. Пойду один. Приходи туда, к нему. Это на какой палубе?

      – На третьей, в средней секции. Я приду через пять минут.

      Они вышли вместе, но сели в разные лифты. Овальная серебристая кабина помчала Герберта, едва он тронул нужные цифры. Яйцеобразное устройство мягко затормозило, вогнутая стена раскрылась спиралью, как диафрагма в фотоаппарате. Напротив, залитые светом невидимого источника, тянулись двери с