Хэда. Николай Павлович Задорнов

ему покорной и глупой японки в деревне Хэда. Каким же сокровищем отблагодарит он Японию?

      Лесовский, немного откинувшись, слушал переводы и наконец, видя улыбки японцев, прищурил глаз, а другой, поднявши бровь, вскинул на Колокольцова, как бы желая спросить: «Ну что же вы-то, голубчик?»

      – Испытать в мастерской эти черепаховые яйца! – объявил Путятин. – Яйца или масло? – спросил он.

      – Масло, масло, – враз ответили адмиралу японцы по-русски.

      – Дошлый народ! – вымолвил Лесовский.

      – А ну позовите Глухарева и Аввакумова!

      Пришли матросы-мастеровые.

      Японцы внесли приземистый белый бочонок.

      – Это хорошее масло, Евфимий Васильевич, – сказал коренастый пожилой унтер-офицер Глухарев. Он в темном выцветшем мундире с красными погонами.

      – Ты знаешь?

      – Так точно…

      – Испытывали целую неделю, – вымолвил унтер Аввакумов, высокий и костистый, с рыжими усами, переходившими в бакенбарды. – Жир годится для спускового устройства, Евфимий Васильевич!

      На пустыре, напротив ворот лагеря, на масленой была карусель, на которой расставили по кругу рубленных топорами коньков и драконов. Можайский и Григорьев расписали балаган и навес. Скрывшись за занавеской, матросы лупили в бубны, а Янка Берзинь и Иван Лопасов по очереди жарили в гармонь. Самурай Ябадоо привел своего быка, и тот ходил по кругу, поворачивая скрещенные балки с осью, смазанной черепаховым жиром, и карусель кружилась со всей массой забравшихся на нее японских детей. Катались и матросы. Васька Букреев спрыгивал и колесом, с рук на ноги, носился вокруг балагана.

      – Яся! Яся! – кричали хором мусмешки[7].

      Шиллинг объяснил чиновникам, что карусель – не христианский обряд, не имеет никакого отношения к религии, а народный предвесенний обычай, шутка, веселье.

      – Надо полагать, шхуна сойдет, Евфимий Васильевич, – сказал Аввакумов.

      Путятин догадывался, что у Эгава, конечно, есть еще дела. Не приехал же он из-за черепахового масла. Сразу не скажет, а потом обмолвится, как бы невзначай. Гору мне на плечи взвалит! Эгава – актер трагический, глубокий, мощный!

      – Пожалуйста, обедать со мной, Эгава-сама. Сегодня плохая погода, на шхуну с вами не пойдем. По воскресеньям офицеры у меня обедают.

      Офицеры, входя, щелкали каблуками, почтительно здоровались с адмиралом и с японцами.

      Перешли в обширную комнату и стали рассаживаться за длинным столом.

      На стене висела старая картина Эгава – на шелку изображена грозная Япония в потоках и скалах, с клубящимися облаками. Европейцы могли догадаться, что подразумеваются острейшие мечи, жестокость, коварство, дух бусидо[8].

      Эгава застыдился втайне и за себя, и за гостей, глядя на картину не своими глазами и думая про нее не своим умом.

      Английский лейтенант, игравший у себя в каюте на виолончели, сказал однажды переводчикам в Нагасаки, что японские художники одарят Европу

7

Девушки.

8

Кодекс чести японского воина.