Ревнивая печаль. Анна Берсенева

тут же заговорили, задвигались; зал, в котором только что звучала музыка, наполнился их усталыми голосами.

      Лера ждала, когда он обернется. Она никогда не знала, как это будет: как он обернется, какие у него будут глаза, что он скажет ей и что будет дальше. Это каждый раз происходило по-новому. Лера и музыку чувствовала именно так: могла три раза слышать какую-нибудь вещь – и все равно не узнать с четвертого. И Митю она не узнавала точно так же, хотя его-то она знала с самого детства – но сердце у нее замирало. Она только знала, что он еще немного постоит вот так, не двигаясь, в молчании, словно продолжая прислушиваться к чему-то.

      И конечно, она пропустила то мгновение, когда он обернулся, и увидела только, как просияли его глаза, даже в полумраке плохо освещенного зала.

      – Лера… – сказал Митя.

      Это невозможно было ни объяснить, ни даже повторить, как он произнес ее имя и как тут же коснулся ее руки – именно тут же, хотя они стояли совсем не рядом.

      Они помолчали секунду, глядя друг на друга, и рассмеялись – потому что им обоим хотелось поцеловаться и обоим неловко было целоваться на глазах всего оркестра.

      – Потом, – сказал Митя. – Дай на улицу выйти только, подружка!..

      Он всегда ее так называл – с тех самых пор, когда она, десятилетняя, сказала: «Я же твоя подружка, правда?» – и он засмеялся ее словам. Лера привыкла, что он так ее называет, хотя она не подружка ему была теперь, а жена. Но к этому она как раз не могла привыкнуть.

      – Мить, а Аленка где же? – спросила она, оглядываясь.

      – Да вон она, спит. – Митя кивнул в противоположный угол зала.

      Они подошли к сдвинутым дерматиновым креслам, на которых спала Аленка. Теперь, в пять лет, она спала уже не так смешно и трогательно, как раньше – на животе, поджав под себя ножки, – а почти как взрослая, разметавшись во сне на тесных креслах. Только рот был приоткрыт по-детски и прядь светлых волос зажата в кулачке.

      Митин плащ, которым она была укрыта, сполз на пол, а его пуловер был свернут и подложен ей под голову.

      – Зачем ты ее капризам потакаешь, Митя? – шепотом сказала Лера. – Представляю, что она здесь вытворяла!

      – Не представляешь. Сидела, слушала, рот открыв, потом уснула, и мы ее уложили.

      – Под оркестр уснула? – удивилась Лера. – А мама на цыпочках ходит, когда она ложится!

      – Ну, сегодня было не слишком громко, – улыбнулся Митя. – Струнная группа. Ей понравилось, по-моему. А я так мало ее вижу, Лер, и подумал: пусть уж слушает…

      – Пусть, – сказала Лера, на мгновение прижимаясь щекой к его плечу. – Пойдем, Митя.

      Зал был уже пуст, они выходили последними. Оркестранты усаживались в автобус, смеялись, переговаривались. Митя положил завернутую в плащ Аленку на заднее сиденье машины.

      – Видишь, даже не проснулась, – сказал он. – Погоди, сейчас поедем – посмотрю только на тебя…

      Он стоял у кабины с водительской стороны, а Лера – с противоположной, и они смотрели друг на друга над синей крышей