Багровый лепесток и белый. Мишель Фейбер

в один голос восклицают Бодли и Эшвелл.

      – Клянусь Богом, как странно, что ты упомянул о ней, – говорит Эшвелл. Он и Бодли поворачиваются друг к другу и приподнимают каждый по брови – это их условный знак, говорящий, что настал черед новой истории.

      – Да, чертовски странно.

      – Прежде всего, новости о ней мы получили, э-э, всего лишь через три часа после того, как рассказали тебе про нее, не так ли, Бодли?

      – Через два и три четверти, не более.

      – Новости? – понукает их Уильям. – И какие же?

      – История, увы, невеселая, – отвечает Эшвелл. – Один из поклонников Люси, судя по всему, набросился на нее.

      – Набросился? – эхом отзывается Уильям. Чувства, которые он питает к Конфетке, заставляют его истолковать услышанное самым благоприятным для девушки образом.

      – Да, – подтверждает Бодли, – с ее же собственным хлыстом.

      – И жестоко ее излупцевал.

      – Особенно пострадали рот и лицо.

      – Отчего боевого задора у нее, сколько я понимаю, поубавилось.

      Бодли, обнаружив, что сигара его угасла, вынимает ее из губ и, после недолгого изучения сохраненных ею возможных достоинств, швыряет в камин.

      – И, как ты понимаешь, – продолжает он, – больших надежд на нее мадам Джорджина теперь уже не возлагает. Даже если она захочет дожидаться выздоровления девушки, у той все равно останутся шрамы.

      Эшвелл, опустив глаза долу, снимает со своей штанины пушинку.

      – Бедняжка, – сокрушенно произносит он.

      – Да, – ухмыляется Бодли. – Как сдали падшие!

      От этих слов Уильяма с Эшвеллом пробирает дрожь.

      – Бодли! – восклицает кто-то из них. – Ты просто ужасен!

      Бодли улыбается во весь рот и заливается краской, точно получивший нагоняй школьник.

      В этот миг дверь курительной распахивается и в нее влетает Джейни, запыхавшаяся и расстроенная.

      – Я… простите, – произносит она, шатко подвигаясь вперед, как будто некая гигантская грязная волна давит ей на спину, угрожая вплеснуться, минуя ее, в эти дымные мужские владения.

      – Что такое, Джейни? – (Черт побери, девица уставилась на Бодли – или она не знает даже того, кто тут хозяин?)

      – Сэр… с вашего дозволения… я хотела… – Джейни немного попрыгивает на месте, словно в нервическом танце, – это не столько реверанс, сколько пантомимическое изображение малой естественной надобности. – Ах, сэр… ваша дочь… она… она вся в крови, мистер Рэкхэм!

      – Моя дочь? В крови? Боже милостивый, что это значит? Вся в крови – где?

      Джейни, перепуганная до смерти, съеживается и с подвыванием отвечает:

      – Везде, сэр!

      – Ну что же… э-э… – в смятении произносит Уильям, изумленный тем, что в крайности этой обращаются ни с того ни с сего к нему, а не к кому-то другому. – Почему же… э-э… как бишь ее… не…

      Джейни, чувствующая, что всю вину того и гляди свалят на нее, почти утрачивает способность соображать:

      – Няни