Профессор бессмертия. Константин Константинович Случевский

Андреевича. Встречные поглядели друг на друга и разъехались в разные стороны.

      Петр Иванович, заслышав приближение другого колокольчика, продолжал стоять у подъезда. Кто бы это мог быть? – думалось ему. Обыкновенно приезжие ночевали у него, и нередко сутки и более, проведенные в прохладной, уютной, оттененной высокими деревьями усадьбе, после жгучих переездов по степи, являлись живительным бальзамом, смягчавшим и услаждавшим припаленные степным блеском глаза и высохшую под острым дыханием грудь. Петр Иванович рад был всякому человеку. В этом отношении он являлся как бы тонким гастрономом: новый человек был для него новым блюдом, и он знакомился с ним, наблюдал, изучал. При условии полного душевного одиночества, несмотря на присутствие очень шумной жены, при нерушимой регулярности занятий – новый человек был для него – театром, музыкою, книгою, посещением общества, чтением газеты, любопытнейшим опытом и исследованием.

      Семен Андреевич слез с тарантаса и назвал себя по фамилии, прося позволения воспользоваться гостеприимством Петра Ивановича на самый краткий срок.

      – Чем дольше, тем лучше! – ответил хозяин и предложил приезжему войти в дом.

      – Жена моя еще не выходила, так не взыщите, что угощать вас кофеем или чаем буду я.

      – Благодарю вас, – ответил Подгорский, – но я только что пил.

      – Где?

      – Я ночевал за двадцать верст от вас, в Казачьем хуторе.

      – Отчего же не у меня? Ну так я покажу вам вашу комнату, пожалуйте, освежитесь.

      – В комнату, если позволите, пройду, а освежаться мне тоже не отчего, утро прохладно, и переезд сделан небольшой.

      Хозяин провел Подгорского в небольшое помещение для гостей, только что прибранное после отца Игнатия. За ним внесли чемодан.

      – У меня к вам, Петр Иванович, есть письмо от бывшего попечителя калмыков.

      – А! Очень, очень приятно. Ну что он? Здоров ли? Как устроился?

      – Все как следует. Благодаря ему, я, подъезжая к вам, знал, что значит этот бивак подле вашего дома.

      – Да, да, все по-старому. Сегодня у меня их особенно много; время жаркое и хирургическим больным очень тяжело. Вот уже одиннадцатый час, а я еще не кончил с ними.

      – Так позвольте уж и мне посмотреть.

      – Сделайте ваше одолжение.

      Любопытства ради Семен Андреевич присутствовал при приеме больных.

      Какие страшные язвы зияли перед ним, какие виделись страдания людские, изредка сопровождаемые в ответ на резание ножа, на острую боль прижигания или прополаскивания, то стоном, то криком, – предстали перед ним! Даже в описании дантовского ада мало таких картин страждущего человечества, как те, что нашли себе место тут, на берегу Волги.

      Но еще поразительнее казалось Семену Андреевичу то невозмутимое, как бы нечеловеческое хладнокровие, с которым врач исполнял свои обязанности, подвязав белый передник и засучив рукава; словно мясник какой-то вылущивал он, вырезал, жег, сшивал.

      Надо, однако, быть бессердечным, – думалось Семену Андреевичу, –