Огненные времена. Джинн Калогридис

матушка, если мы начнем с вашего рождения. Возможно, вы не расслышали, сколько времени дали нам власти: три дня, не больше. Помимо того, я должен вам также сказать, что меня не поколеблют ни ваши чары, ни ваши доводы и я неустанно буду молиться о том, чтобы ваше сердце открылось Христу и вы были бы спасены.

      Услышав это, она несколько секунд внимательно смотрела на него, не произнося ни слова. Наконец кивнула.

      И он начал писать.

      Часть II

      Сибилль

      Тулуза, август 1335 года

      VI

      Я родилась прямо в огонь.

      Вот что мне рассказывали об этом.

      Был конец лета. Как всегда перед грозой, стояла страшная духота. В небе уже посверкивали молнии.

      Крестьяне возвращались домой, вышагивая рядом с телегами, колеса которых скрипели под тяжестью отменного урожая пшеницы. Обливаясь потом, бабушка выглянула в раскрытое окно, надеясь увидеть среди возвращавшихся своего сына, но сумерки и сгустившиеся тучи мешали ей отличить смутные силуэты косарей один от другого. И все же внутреннее зрение подсказывало ей, что мой отец скоро появится на пороге. Он был крестьянином, трудившимся в поте лица на окружавших Тулузу полях сеньора. Во Флоренции, где он родился, его звали Пьетро ди Каваскулло. Но чтобы избежать печально известных предубеждений и подозрений, столь распространенных на моей родине, в Лангедоке, он стал называть себя Пьером де Кавакюлем. А Нони упорно отказывалась откликаться на обращение grandmиre[2] и не называла отца иначе как Пьетро.

      Мы были не такими бедными, как некоторые, хотя и беднее многих. В то время, еще не будучи избалована монастырским комфортом и не зная ничего о великолепии Авиньона, я думала, что мы богаты. У нас была кровать, но на ней – не пуховая перина, а тюфяк, набитый соломой, и у отца моего был плуг, но не было лошади. Как почти у всех в нашей деревушке, у нас был домишко с соломенной крышей и с одной-единственной комнатой, земляной пол которой был устлан соломой. В комнате был очаг, одна на всю семью кровать да обеденный стол. Дым выходил через два окошка, поэтому все вокруг было покрыто копотью. О существовании печных труб и даже о том, что я грязная, я узнала лишь тогда, когда попала в монастырь.

      Так вот, в этом самом домишке прямо у очага тужилась моя мать и вдруг так истошно закричала, что Анна Магдалена тут же вернулась к своим обязанностям. Катрин из Нарбонны – так звали мою мать, и была она тогда двадцатилетней матроной. Она сползла с родильного кресла и, став на четвереньки, рычала от боли, как зверь.

      «Бедное дитя», – подумала бабушка.

      Родовые схватки начались до срока, еще вчера, перед самым закатом, и теперь она была настолько измучена, настолько вне себя, что могла лишь выть, как дикое животное, и проклинать всех и вся, даже Бога и дитя, которое было в ней.

      «А уж мужа-то и свекровку она поносит на чем свет стоит с самого начала родов», – подумала Анна Магдалена с каким-то странным удовольствием.

      И присела на колени около страдающей женщины.

      Катрин наклонилась

2

Бабушка (фр.). (Прим. перев.)