Я не ушел. Николай Караченцов

первое, что я вижу (а на улице зима, мы гастролировали в Рождество) передо мной – то ли такой крем загарный, то ли солярий искусный – смуглое и очень красивое женское лицо. Сейчас Люда у меня ходит с таким же цветом лица, она зимой в Африку ездит. Но тогда это казалось одним из многих капиталистических чудес. Суперзвезда стала говорить мне добрые слова, на что я ответил:

      – Спасибо, приятно слышать от профессионала.

      Тут ее продюсер вмешался:

      – Какие они профессионалы, вот вы профессионалы – это точно.

      Недавно прочитал интервью Андрея Вознесенского, где он вспомнил: «Вы когда-нибудь ходили ногами по орхидеям? А я ходил, это было на сцене театра «Эспас Карден» в Париже».

      Действительно, там к сцене тянулась масюсенькая Мирей Матье, сидела в зале царственная Жаклин Кеннеди, пришел Кристиан Диор, какой-то принц, выводок князей, – кого там только не было! Я уже не говорю про то, что они – вероятно, от природы, то есть от хорошей жизни, восторженные люди – принимали нас безоговорочно, но эта очередь из артистов в коридоре дорогого стоит. Все они выражали свои эмоции легкими пошлепываниями по плечу, по щеке:

      – Ну ты, парень, ну ты даешь!

      – Ах, как жалко, что вас не было у нас на репетиции.

      – Он не поймет.

      – Да как не поймет! Мы – артисты, мы на одном языке говорим.

      Пишу автограф: «На удачу» – это то, что обычно я пишу. Тут вошла новая группа ребят, я говорю:

      – Подождите, я, по-моему, видел ваш спектакль.

      Потом задумываюсь, их ли я смотрел или их еще не смотрел, но говорю:

      – У вас вашей программки нет? Может, вы мне на память в ней распишетесь?

      Расписались. Как и я, пишут: удачи, счастья. Потом:

      – Николя, я тебя люблю. Вот тебе мой поцелуй, милый. Целует накрашенными губами бумагу, ничего, тоже автограф. Вошла группа артистов, стоят и молчат. Бледные все, какие-то немощные, ничего не говорят. Я могу довольно долго держать паузу на сцене, в жизни такая пауза – трудно передаваемое ощущение. Понимаю, что мое лицо начинает складываться в некую туповато-вежливую гримасу, а они молчат и молчат, только смотрят на меня стеклянными глазами. Потом самый бледный спрашивает:

      – А вы так каждый день играете?

      Я не понял, переспросил:

      – Что вы имеете в виду?

      – Ну, так кишки рвете на сцене? Или только на спектакле для артистов? Вот мы пришли – вы и выдаете? Не конкретно вы – вся труппа. Даже парень, у которого нет ни одной реплики, он выскакивает с толпой матросов, и тот себя разрывает. Так невозможно работать.

      Я никак не могу понять:

      – Что значит каждый день? Что значит для вас специально? Мы всегда так играем.

      Им бы знать, как играется, когда еще и Захаров в кулисах стоит, упаси Господь. Я объясняю, что сегодня в принципе слабовато получилось.

      Он долго смотрит на меня и говорит:

      – Да, так только русские могут.

      Я не хвалюсь ни спектаклем «“Юнона” и “Авось”», ни самим собой, ни нашей поездкой. Я не