Стихи и песни. Владимир Высоцкий

я реветь продолжала —

      И Тихий шумел океан.

      Зиганшин стоял у штурвала

      И глаз ни на миг не смыкал.

      Суровей, ужасней лишенья,

      Ни лодки не видно, ни зги, —

      И принято было решенье —

      И начали есть сапоги.

      Последнюю съели картошку,

      Взглянули друг другу в глаза…

      Когда ел Поплавский гармошку,

      Крутая скатилась слеза.

      Доедена банка консервов

      И суп из картошки одной, —

      Все меньше здоровья и нервов,

      Все больше желанье домой.

      Сердца продолжали работу,

      Но реже становится стук,

      Спокойный, но слабый Федотов

      Глотал предпоследний каблук.

      Лежали все четверо в лежку,

      Ни лодки, ни крошки вокруг,

      Зиганшин скрутил козью ножку

      Слабевшими пальцами рук.

      На службе он воин заправский,

      И штурман заправский он тут.

      Зиганшин, Крючковский, Поплавский

      Под палубой песни поют.

      Зиганшин крепился, держался,

      Бодрил, сам был бледный, как тень,

      И то, что сказать собирался,

      Сказал лишь на следующий день.

      «Друзья!..» Через час: «Дорогие!..»

      «Ребята! – Еще через час. —

      Ведь нас не сломила стихия,

      Так голод ли сломит ли нас!

      Забудем про пищу – чего там! —

      А вспомним про наших солдат…»

      «Узнать бы, – стал бредить Федотов, —

      Что у нас в части едят».

      И вдруг: не мираж ли, не миф ли —

      Какое-то судно идет!

      К биноклю все сразу приникли,

      А с судна летит вертолет.

      …Окончены все переплеты —

      Вновь служат, – что, взял, океан?! —

      Крючковский, Поплавский, Федотов,

      А с ними Зиганшин Асхан.

1960

      Татуировка

      Не делили мы тебя и не ласкали

      А что любили – так это позади, —

      Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,

      А Алеша выколол твой образ на груди.

      И в тот день, когда прощались на вокзале,

      Я тебя до гроба помнить обещал, —

      Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!»

      «А я – тем более!» – мне Леша отвечал.

      А теперь реши, кому из нас с ним хуже,

      И кому трудней – попробуй разбери:

      У него – твой профиль выколот снаружи,

      А у меня – душа исколота внутри.

      И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, —

      Пусть слова мои тебя не оскорбят, —

      Я прошу, чтоб Леха расстегнул рубаху,

      И гляжу, гляжу часами на тебя.

      Но недавно мой товарищ, друг хороший,

      Он беду мою искусством поборол:

      Он скопировал тебя с груди у Леши

      И на грудь мою твой профиль наколол.

      Знаю я, своих друзей чернить неловко,

      Но ты мне ближе и роднее оттого,

      Что моя – верней твоя – татуировка

      Много лучше и красивей, чем его!

1961

      «Я был душой дурного общества…»

      Я был душой дурного общества,

      И я могу сказать тебе:

      Мою фамилью-имя-отчество

      Прекрасно знали в КГБ.

      В меня влюблялася вся улица

      И весь Савеловский вокзал.

      Я знал, что мной интересуются,

      Но все равно пренебрегал.

      Свой человек я был у скокарей,

      Свой человек – у щипачей, —

      И гражданин начальник Токарев

      Из-за меня не спал ночей.

      Ни разу в жизни я не мучился

      И не скучал без крупных дел, —

      Но кто-то там однажды скурвился, ссучился —

      Шепнул, навел – и я сгорел.

      Начальник вел себя не въедливо,

      Но на допросы вызывал, —

      А я всегда ему приветливо

      И очень скромно отвечал:

      «Не брал я на душу покойников

      И не испытывал судьбу, —

      И я, начальник, спал спокойненько,

      И весь ваш МУР видал в гробу!»

      И дело не было