На гранях жизни. Александр Богданов

боях против целой артели слободских парней. Выпивал на спор четверть водки, съедая неимоверное количество булок. Выиграв пари, он победоносно заламывал набекрень фуражку, расправлял могучие плечи и пускался в лихой пляс. Звонко топал по полу широкими, на кованых каблучках, сапогами и пел зычным, раскатистым баритоном:

      И пить будем, и гулять будем…

      А смерть придет, помирать будем!..

      Словно нарочно, напоказ перед всеми, хотел бросить вызов смерти и с залихватской беззаботностью повторял:

      А смерть придет, помирать будем!..

      Были – юность, задор, бесшабашная отвага, ненасытная жажда смелых и сильных впечатлений. На каникулы Грацианов уезжал к отцу, заштатному дьячку, в деревню Порзовку, где в рабочее время помогал своим в хозяйстве, а свободные дни бродил по лесам, или хороводился до зари с деревенскими девками. Зимой – на Рождество и масленицу – охотился за волками, с топором за поясом и дрянным ружьишком, и один раз на удивление всей Порзовки приволок домой из лесного оврага живого волчонка, спасшись каким-то чудом от разъярённой волчицы.

      Потом вдруг все куда-то пропало… Он женился, поступил на службу, и потекли трудовые, серые, незаметные дни: сегодня – как вчера, и завтра – как сегодня. Порошки, мази, сигнатурки, карточки, одно и то же и в будни и в праздник, за исключением Рождества и Пасхи. Вспоминалась вольная прошлая жизнь, и душа по-прежнему искала чего-нибудь яркого и неизведанного.

      В такие минуты Грацианов говорил:

      – Н-да – купоросовое житье!..

      Мощные потоки буйной непочатой силы бурлили в его крови, но выхода не было. Иногда в компании Грацианов напивался, пел песни, плясал трепака и удивлял всех чем-нибудь необыкновенным: подползал на четвереньках под телегу и поднимал спиной тридцатипудовую кладь, сгибал железные ломы, завязывал в узел кочергу. Кругом ахали и одобрительно говорили:

      – А-ах, ты – шарлатан!.. Чурила Пленкович!..

      Он посмеивался и добродушно соглашался: – Што-ж, – шарлатан и есть!..

* * *

      Весна в тот год пришла нежданно. Уже в конце февраля заголубели нежно и золотисто дали, жаркое солнце стало жадно пить снег в полях. А ко дню сорока мучеников, когда в каждой избе матери пекут для ребятишек ржаных глазастых жаворонков, обмякли вербы и засеребрились атласно-пушистыми почками.

      Грацианов только что вернулся с работы, – ездил на хутор к роженице. С алчностью голодного уставшего человека он торопливо обедал. Староста из барской усадьбы сидел напротив него и молча смотрел, как он с треском перехрустывал на крепких зубах твердое, жилистое мясо.

      В комнате было душно от жарко-натопленной печи, пахло аптекой, щами и пеленками.

      Дождавшись, когда фельдшер проглотил последний кусок и вытер полотенцем усы, староста крякнул и сказал:

      – Што-ж, Миколай Васильич, – пойдеша в усадьбу, аль нет?.. Жеребенка посмотреть!..

      Фельдшер мешкотно полез в карманы за папиросами.

      – Подожди вот, – дай покурить!..

      – Не подох-бы жеребенок-то!.. – тревожно продолжал староста. – Сам знаешь, заводский, с аттестатом!.. Четыре радужных платили…

      – Подождет, – не подохнет!.. – равнодушно заметил Грацианов. – Придешь домой, закати ему глауберовой соли… Чего ж вы ветеринара не позвали?..

      – Куда по такому путю за ветернаром ехать?.. – сказал староста… – Еще застрянешь где в овражках!..

      – Непременно застрянешь!.. – подтвердил Грацианов и посмотрел в окно.

      По обочинам обтаявшей бурой дороги сверкали лужи воды. Улица пестрела в желтых и лиловых весенних пятнах. Чумазые ребятишки, засидевшиеся зимой в угарных избах, радостно гомонили и прудили по канавкам. Древний, ни на что не пригодный дед, в высокой заячьей шапке и коротком рваном полушубке, копошился с грабельками в руках и отгребал от избы парный теплый навоз.

      Жена Грацианова Маша, худая и беловолосая, в ситцевой расстёгнутой кофте, сидела на сундуке и кормила грудью годовалого ребенка. Другой ребенок, тоже годовалый, близнец, спал в домодельной плетеной из ивовых прутьев корзине.

      Грацианов повернулся к жене и, с намерением переменить разговор, сказал полусерьезно, полушутливо:

      – Маша!.. Которого это ты кормишь, – Ваньку или Петьку?..

      – Ваньку!.. – ответила она и прикрыла концом кофты обнаженную грудь.

      Староста ухмыльнулся.

      – Чу-у-дно!.. Как же ты, отец, детей своих не знаешь?..

      – Да вот, дьявол ее забодай, – съягнила мне двух одинаковых!.. – засмеялся Грацианов, и его широкое, темное лицо, густо покрытое волосами, как лесной порослью, задвигалось. – Досуг мне разбираться, – рвут на все части, ни сроку, ни отдыху!.. Только и различаю по завязкам у сосок: черная – Ванька, белая – Петька…

      – Ты бы пометил их, что ли, как овец… Уши резать!.. – пошутил староста.

      – И то!.. – согласился Грацианов. – Да вот беда, – драть не за что будет… Нешто выкрасить обоих, – одного в красный, другого