Двоедушник. Рута Шейл

чей ты такой будешь, Антон?

      – Ничей, – теперь я тоже шептал, как провинившийся ученик.

      – Проходи.

      Я помнил здесь все. Каждую трещинку на обоях, каждую скрипучую половицу. Таких стало больше.

      – А знаешь, у меня был сын, – сказала она и провела меня в кухню. Забыла снять пальто, что-то поставила разогреваться на электрическую плитку. – Его тоже звали Антон. Сейчас у него были бы свои дети…

      Передо мной появилась тарелка супа. Хлеб. Горячий чай.

      Мое тело приспособлено к тому, чтобы убивать Есми. Я слышу их плач. В темноте вижу так же ясно, как днем. Иногда мне вообще не нужно смотреть, чтобы видеть. И я подозреваю, что двигаюсь чуть быстрее обычных людей. Но тот бездарный демиург, который создал меня таким, не предусмотрел одного.

      Я вынужден есть, если не хочу грохнуться в голодный обморок. А поскольку времени на поиски еды у меня нет, чаще всего я довольствуюсь тем, что многие посчитали бы несъедобным.

      Она рассказывала про сына. То есть про меня. Честно пытался слушать, но не получалось. Суп был слишком вкусным. Еле сдерживался, чтобы не хлебать через край.

      – Оставайся, – говорит. – Ничьим быть нельзя. В школу-то хоть ходишь?

      Я промычал что-то неопределенное. Рот был полон хлеба.

      – Как же твои родители? Где они? – Мама протянула руку, хотела погладить меня по голове. Нет, передумала.

      Я сидел, помалкивая. С шумом втягивал чай.

      – А хочешь, я тебе его покажу?

      Достала из шкафчика снимок. Положила передо мной, но из рук не выпустила.

      У меня светлые глаза и светлые волосы. Были.

      Я ведь помню тот день, ма… Наш последний Новый год.

      – Пойду, наверное…

      Поднялся неловко, задел рукавом чашку. Остатки чая растеклись по столешнице. Фотография мгновенно пропиталась коричневой влагой. Мама даже не заметила. Смотрела в сторону.

      – Иногда мне кажется, что он вот-вот придет. Откроет дверь своим ключом. Включит свет.

      Я не приду, ма. Я умер.

      Когда я уходил, она не обернулась.

      А я пошел через наш двор наискосок, по сугробам. Захлопнул калитку. Пустая улица. Прибавил шаг, затем побежал, привычно проклиная все, что с нами случилось. Тот день. Себя. Антона Князева. Ноги сами несли меня к бетонной коробке местного долгостроя. Я зашел внутрь, поднялся по ступеням. Четвертый этаж. Выше некуда.

      Я не приду, ма. Я умер. Я задолжал кому-то что-то. Не знаю, правда, кому и что. Я даже умереть не смог по-человечески.

      Это то, что сильнее меня. Как ломка, понимаешь? То, что каждую ночь гонит на поиски. За шкирку вышвыривает под дождь и снег, упираешься – кладет лицом в землю: «Давай, ищи, тебе же самому это нужно, тебе это нравится, хоть ты еще и щенок… Научишься. Полюбишь. Жить без этого не сможешь».

      А я и сейчас уже не могу…

      Они смотрят, ма. Эти… люди. Одинаково. А еще у них глаза белые. У них пальцы жгутся. К ним нельзя подходить близко. Я ставлю ловушки. Сам придумал. Но потом все равно приходится…

      Я сначала боялся, и было долго. А потом понял, что нужно не руками. И стало