Враг моего врага. Сергей Соболев

на Ленинградском проспекте.

      На рассвете сыпанул снег. Валил крупными хлопьями, торопливо, как-то беспорядочно, словно в небесной канцелярии спешили отрапортовать о начале зимнего сезона.

      Но стоило лишь появиться на улицах первым снегоуборочным машинам, как свежий порывистый ветер растолкал облака и погнал их на запад, в сторону Волоколамска и Можайска.

      Около десяти утра в просвет выглянуло солнце. А затем и вовсе распогодилось; к двум часам пополудни о первом выпавшем снеге уже ничего и не напоминало.

      Мокрушин принял душ, побрился, и – ближе к назначенному сроку – стал облачаться, прихорашиваться для выхода в город, на люди.

      Утром он уже выходил с «прикрепленным» на часовую прогулку. Это была обязаловка, нечто вроде рекомендованного санаторным врачом терренкура, дозированной по времени и нагрузке ходьбы. Но ходьбы не по аллеям санаторного парка или вдоль берега, а в самой что ни на есть народной гуще, в людской толкотне. Вот как сегодня: пешком от дома до «Сокола» по северной стороне загазованного стоящим в пробках транспортом Ленинградского, а затем – обратно тем же путем.

      Странная и неоднозначная метода, надо сказать. Но, с другой стороны, это была еще не самая большая странность, с которой Мокрушину доводилось сталкиваться в последние несколько недель.

      Чувствовал он себя, кстати, много лучше, чем, скажем, пару месяцев назад. Или даже на прошлой неделе, в ночь с четверга на пятницу, когда у него случился последний по времени криз. Вернее, это был рецедив болезни, которая, сложись обстоятельства иначе (и будь на его месте другой человек), могла бы привести его прямиком на больничную койку, сделать его надолго, если не навсегда, пациентом психиатрической клиники.

      Растением, овощем в человечьем обличье.

      Но хотя приступы у Мокрушина более не повторялись, да и с бессонницей наконец удалось совладать (спасибо доктору), на душе все равно было неспокойно.

      Он все время чего-то ждал.

      Это как с больным зубом.

      Уже и «каналы» прочищены. И лекарство на основе мышьяка, или что там используют в последнее время, обезвредило, убило больной нерв. И дыра в зубе запломбирована. Но все же нет-нет, особенно на первых порах, да и тронешь опасливо языком то место, где еще недавно «дергало». Где жгло и теснило так, что ни о чем, кроме избавления от этой пытки, этой сверлящей боли, и помыслить нельзя.

      Впрочем, Владимир Мокрушин в свои тридцать семь в услугах стоматолога пока не нуждался. С зубами у него полный порядок. Спасибо предкам, у них в роду это семейное; рассказывали, что прабабка Настя, Царство ей Небесное, ушла из жизни на девяносто первом году со своими зубами, кроме двух передних, выставленных мужем-буяном еще в молодые их лета, в бурные годы Гражданской.

      У него, Мокрушина, другая беда, если говорить о здоровье.

      В какой-то момент проявились, обнажились проблемы с психикой, с душевной организацией. А это, как он уже успел убедиться на собственном печальном опыте, штука посерьезней, чем зубная боль, о которой