Тобол. Много званых. Алексей Иванов

несколько мальчишек лет по двенадцать – четырнадцать. Напротив них на лавке сидел владыка Филофей – тощий сутулый старик с длинными седыми волосами. Филофей оглянулся. Лицо у него было строгое и простое, словно с него стёрли всё лишнее.

      – День добрый, князь, – сказал он, не вставая. – Обождёшь?

      – Не ты меня, владыка, так я тебя, – хмыкнул Матвей Петрович, оглядываясь, на что присесть.

      – Давай, Стёпка, слушаю, – Филофей повернулся к мальчикам.

      Матвей Петрович смахнул пыль с бочки и уселся. Ему было интересно, какую такую забаву устроил владыка. Матвей Петрович слышал про духовные театры в Малороссии, но это вон как далеко от Сибири, да и жизнь там совсем другая… И владыка тоже понравился князю своей несуетностью. Впрочем, владыку любил царь – значит, и ему, князю, тоже надо любить.

      Мальчишка, стоящий перед Филофеем, набрал в грудь воздуха, вытаращил глаза и завопил вирши:

      Отец-мучитель сына угнетает,

      вольно жить ему не дозволяет!

      Ныне, слава богу, от уз освободился,

      когда в чужую страну отмолился!

      Филофей с сочувствием кашлянул в кулак.

      – Подумай, Стёпка, о чём сии стихи? – рассудительно спросил он. – Юноша убегает из дома в гневе на отца. В гневе, Степан! А как в гневе человек ведёт себя? – Филофей испытующе поглядел на несчастного артиста. – Он же не орёт, как зазывала на базаре. Голос у него острый и прерывистый, руками он машет быстро и обильно, брови насуплены, телеса напряжены. Вот так и положено изображать гнев, понял?

      – А что за представление? – тихо спросил Гагарин у игумена.

      – Притча о блудном сыне. Владыка сам сложил. Блудный сын – это которого к немцам учиться послали, а он там только пьёт и паскудит, собака.

      – Петька, давай, – тем временем приказал Филофей.

      Вместо Стёпки перед владыкой появился Петька. Он двигался боком, мелкими шажками, и, прижимая к груди икону с изображением Христа, тоненько закричал:

      Пойди к отцу, до ног поклонися,

      глаголя сие, пред ним умалися:

      «Отче, согрешил я на небе пред тебе,

      прими меня, грешнаго, обратно к себе!»

      – А ты, Петька, сейчас не Петька, а глас божий, – принялся поучать Филофей. – Ты за самого Иисуса Христа говоришь, а Христос за нас всех печалится. Как печаль выглядит? Голос тихий и слабый, руки медленные, голова склонённая, слёзы бегут. Вот такая печаль, а не постная морда.

      – Где владыка таких премудростей нахватался? – тихо спросил Гагарин.

      – В Киеве, в Лавре, – прошептал келарь, умилённо глядевший на Филофея и мальчишек. – Он же там экономом был.

      Перед Филофеем уже выступал третий мальчишка. Оскалясь, он зарычал:

      За мзды воздаяние ручку те целую,

      питии и ести с тобою взыскую!

      Ха-ха-ха, мы добрые люди,

      а ты нам денег дать не забуди!

      – Ты, Ванюша, изображаешь гадкого мужика, – терпеливо пояснял Филофей. – Он деньги блудного сына проедает и пропивает и злорадуется