Тоска на вырост. Людмила Басова

еще ниже и стал облизывать горячим красным языком. Странно. Разве лошади могут так вылизывать лицо, руки, грудь? Как собака… Но боль стихала, тело обволакивало теплом. «Ты подними меня, унеси отсюда» – мысленно попросил Виктор Иванович коня, и тот понял его, но покачал в ответ головой. «Ты забыл? У меня перебито крыло. И сломан хребет, ты же знаешь… Ведь ты должен был создать меня сильным и гордым».

      – Прости меня, – прошептал художник. – Прости… Я не смог этого сделать, потому что ты – мой автопортрет…

* * *

      Здравствуй, Каин. Это брат твой. Авель…

      Геля хмыкнула в трубку. Из-за низкого, с хрипотцой, голоса, ее часто принимали за мужчину, но еще никто не начинал разговор таким образом. Она прокашлялась, но голос не стал женственней, когда она произнесла:

      – Простите, не поняла…

      – Не поняла? – звонивший был явно растерян. – Вы хотите сказать, что вы – женщина?

      – Я бы не смела этого утверждать… Но то, что не мужчина, это уж точно.

      – Простите, но я звонил в мастерскую художника Графова.

      – Вы туда и попали, только его нет, будет позже. Я тут убираюсь, скорее всего, дождусь его. Что передать?

      В трубку долго молчали, но до Гели доносилось прерывистое дыхание, она нутром почувствовала, что человек нервничает.

      – Ну, Авель, решайтесь…

      Послышалось какое-то бормотание, и трубку бросили.

      Так…, – Геля прислонила швабру к стене, уселась в кресло. – Имена, конечно, библейские, а вот брат – настоящий? Никогда не слышала, чтоб у Виктора, у ее Благодетеля, – тут ее губы раздвинулись в улыбке, которая, впрочем, не сделала ее лицо мягче, а выражение глаз – добрее, – был брат. Не должно у него быть никакого брата, да и вообще никого… А вот как сообщить ему о звонке, надо подумать. Можно под дурочку, – звонил тут какой-то шутник, поприветствовал странным образом. А можно иначе. Можно в точности повторить интонацию звонившего, и взгляда не отводить от его глаз.

      Подошла к большому овальному зеркалу в витиеватой раме, привычно поморщилась. Своего изображения Геля не любила, потому что любить его было невозможно. На нее смотрело жабье лицо с выпученными глазами и бородавчатой кожей. На шее безобразной складкой колыхался зоб.

      – Ну, что, жаба? – спросила Геля ту, что отражалась в зеркале. – Как порадуем нашего Благодетеля?

      Но мыслью соскочила совсем на другое.

      Я стала похожа на Надежду Константиновну, жену вождя мирового пролетариата. Вот только загадка – была ли та когда-нибудь красавицей, которую изуродовала болезнь? Да никогда! Геля видела ее молодые фотографии. А вот она, Геля, была… Знаете сказку про царевну-лягушку?

      Ну, вот, только без счастливого конца. Сначала красавица-царевна, а потом на всю жизнь уродина. Жаба. Поэтому и сыночек у нее урод. Кто может родиться у жабы? Головастик. Вот он и родился, – маленький, похожий на червячка, с огромной головой. В голове, как врачи сказали, вместо мозгов водичка. А теперь этому головастику 10 лет, и мозги у него все-таки есть. Он все понимает, что говорит ему мама, он ее любит, потому что она любит его. Больше на этом свете им любить некого.

      Впрочем, надо браться за дело, скоро придет Благодетель, будет недоволен, что она еще возится. Итак ведь держит из милости. Убирается Геля плохо, сама знает об этом, но лучше не может. Руки дрожат, иногда ходуном ходят, как у алкоголика, а сердце бьется так, что начинает вздрагивать и раздуваться зоб. У жабы тоже он раздувается, только, кажется, у жабы-самца, когда он зовет свою самку.

      И все-таки, как же доложить о звонке своему Благодетелю?

      Раздумья прервал громкий, нервный стук в дверь.

      – Скотина Митрохин, – определила Геля, но злости в ее голосе не было. Не торопясь, пошла открывать дверь. На пороге стоял действительно Митрохин, художник, чья мастерская была расположена в соседнем подъезде, через стенку. Морда опухшая, руки тоже трясутся, но совсем не по той причине, чем у Гели, а по весьма понятной: Павел Митрохин был запойным пьяницей. В мастерской не только работал (если работал), но и жил, так как из семьи полгода как ушел. Борода спутана, в пуху, как и кудлатая голова, от, видимо, порванной подушки. И все равно хорош, мерзавец. Тряхнув кудрявой русой шевелюрой, попытался сконцентрировать на Геле взгляд синих своих, изумительных глаз, прокашлялся, но спросить не успел:

      – Нет его, не пришел еще, – опередила Геля.

      – Тогда, это… – начал было художник, но Геля и тут не стала ждать:

      – Без него ничего не дам.

      – Геля!.. – страдание разлилось по красивому, измученному жаждой лицу, синие глаза затуманились слезою. – Ну, Геля…

      И сердце Гели дрогнуло. Открыв потайную дверцу в маленький, встроенный в шкаф для хранения кистей, бар, достала почти полную бутылку коньяка, налила в длинный, без ножки, хрустальный бокал, протянула Павлу.

      Тот принял его сразу в обе ладони, стараясь не расплескать, осторожно поднес ко рту, а выпив, довольно крякнул, потом одной ручищей обхватив Гелю за плечи, притянул к себе и трижды громко, смачно поцеловал.

      Пахло