История доступа. Марина и Сергей Дяченко

у были поэты: высокий бородач, считавшийся лучшим сочинителем столицы, и тощий парень, светловолосый и небритый, никому до сегодняшнего дня не известный. Шел пятый раунд «схватки на языках»: только что оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание в четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались на «Н» и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели». Поэты получили пять минут на обдумывание, и танцовщицы развлекали публику, в то время как бородатый мастер перебирал в уме домашние заготовки, а молодой, нервный и совершенно потерянный среди барабанного грохота, суеты и жадного внимания публики, – этот самый молодой поэт трижды впал в отчаяние, прежде чем глаза его ожили, губы зашевелились и он быстро защелкал пальцами, отбивая внутренний ритм.

      Рукав его кафтана был коротковат. Дерзкий либо купил парадную одежку в лавке подержанного платья, либо продолжал расти, как ребенок или дерево, и мосластые руки-ветки вытягивались быстрее, чем поэт успевал заработать на обновку. Он знал, что выглядит смешно и неуклюже, и ему непросто было это сознавать, – но он все равно вышел перед судьями и публикой, убежденный в своем праве находиться здесь.

      Янина симпатизировала молодому. Вокруг, в зале под открытым небом, во множестве обретались поклонницы бородача, и они задавали тон: их слуги топали о помост по команде, служанки отбивали ладони, поддерживая короля поэтов. Если бы исход поединка решала толпа – бородач давно победил бы. Но решали судьи, и они оказались беспристрастны, и вот уже пятый раунд длился почти равный бой, хотя обычная «схватка на языках» заканчивалась через два или три раунда.

      Интеллектуальное зрелище, думала Янина с грустью, но без тоски. Здесь, в столице, как в несущемся с горы экипаже – громко, весело, очень страшно и бесконечно интересно. У нас в провинции такого не бывает; может быть, я в последний раз вижу эти танцы, ярусы свечей под стеклянными колпаками, дрожащие огни и площадь, как единое тусклое украшение. И поэтов. Кто знает почему, но у нас в Устоке совсем нет поэтов. Вот бы познакомиться с этим, молодым, вот бы сказать ему в глаза, как он талантлив.

      …С другой стороны, дома спокойно. Закат над озером не уступает красотой ни танцу, ни огням, ни богатому зрелищу. Другое дело, что закат лучше встречать в компании настоящего поэта…

      Она поерзала на подушках. Представление затянулось, уже совсем стемнело, а судьи, глядишь, и шестой раунд назначат. Жаль, что она не приехала в столицу по своей воле, как простая путешественница, и не имеет обычной свободы. Она претендентка, пусть ее шансы оцениваются как один к тысяче. Она ведет происхождение от Железной Горы, и хоть веточка давно отделилась от общего ствола и зачахла далеко от столицы – ее долг был явиться.

      Янина удержала вздох.

      На самом деле, уверяла она тетку, никто не заметит, что меня нет. В жены принцу прочат либо старшую, либо младшую дочь барона Хлебного Клина, причем скорее младшую – та здоровее и милее с виду. Прочих приглашают ради традиции и еще затем, чтобы новая принцесса чувствовала себя избранной среди многих. Церемония объявления невесты тем пышнее, чем больше девушек в разноцветных платьях будет ждать королевского решения. Так говорила Янина, но тетка была непреклонна: надо ехать. Из казны деньги выслали на поездку, оплатили гостиницу на всю неделю, ты что, хочешь казенные деньги под подушкой утаить?! А вот явится королевский налоговый надзиратель!..

      Налоговый надзиратель был теткиным вечным пугалом, хотя жила она скромно и налоги с поместья платила всегда по совести. Тетка мечтала увидеть церемонию и рвалась поехать вместе с Яниной, но прямо перед отъездом ухитрилась сломать руку. Бедняга, как она огорчилась! Янина с дорогой душой отпустила бы тетку в столицу вместо себя. Тетка еще далеко не стара, если ее нарумянить да приодеть – сошла бы за девушку в общей толпе…

      Танцовщицы разбежались, будто флаги сдуло ветром. Бросили жребий. Бородач, король поэтов, изображал благожелательную скуку, но уголок его рта подрагивал. Янине с ее места – первый ярус, третий ряд – отлично было все видно.

      А молодой сперва побледнел, а потом налился светом, будто фонарь в оранжевом стеклянном колпаке, и уверенно выступил вперед. Ему выпало читать первым.

      Он начал говорить. Площадь была устроена для выступлений великолепно – слова, сказанные на сцене, разносились эхом по всем ярусам.

      Наброском майской синевы,

      Неразличимым – еле-еле —

      Нежнейшим – так лежали вы

      На черном бархате постели.

      Немой, как пень, с недавних пор,

      Нагой – в глубинах цитадели

      Не я схватился за топор

      На черном бархате постели.

      Над хризантемой взвился рок —

      Нет!.. Лепестки похолодели —

      Не кровь, не смерть, но серебро

      На черном бархате постели!

      Ночь оловянных лошадей,

      Ночь безъязыких свиристелей,

      Надежда двух слепых людей

      На черном