Тысяча и одна ночь. Том VIII. Эпосы, легенды и сказания

они не оставляли Абу-ль-Хусна до тех пор, пока тот не сходил в баню, и тогда они вошли к нему и рассеяли его печаль…»

      И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

      Четыреста двадцать седьмая ночь

      Когда же настала четыреста тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абу-ль-Хусн, сын купца, когда его друзья вошли к нему в баню и рассеяли его печаль, забыл завещание своего отца и одурел от множества денег.

      И думал он, что судьба его останется все такой же и что нет деньгам прекращения.

      И стал он есть и пить, и наслаждаться и веселиться, и награждать и одарять, и был щедр на золото, и постоянно ел куриц и ломал печати на сосудах и булькающих кувшинах, и слушал песни, и делал он так до тех пор, пока деньги не ушли и положение его не опустилось.

      И исчезло все, что было перед ним, и раскаялся он и смутился и растерялся. И когда сгубил он то, что сгубил, не осталось у него ничего, кроме невольницы, которую оставил ему его отец среди того, что оставил.

      А этой невольнице не было подобных по красоте, прелести, блеску и совершенству и стройности стана, и была она обладательницей знаний и качеств и достоинств, находимых приятными. Она превзошла людей своего века и столетия, став выше прекрасных по знаниям и поступкам, по гибкости и склонению стана. И при этом она была в пять пядей ростом, подруга счастья, и обе половины её лба походили на молодую луну в месяц шабан; брови у неё были тонкие и длинные, а глаза – как глаза газелей. Её нос походил на острие меча, щеки – на анемоны, а рот – на печать Сулеймана; зубы её были точно нанизанные жемчужины, а пупок вмещал унцию орехового масла. Её стан был тоньше, чем тело изнурённого любовью и недужного от скрытых страстей, а бедра были тяжелей куч песку, и в общем по красоте и прелести была она достойна слов того, кто сказал:

      Обратясь лицом, всех прельстит она красотой своей,

      Обратясь спиной, всех убьёт она расставанием.

      Луноликая, солнцу равная, точно ивы ветвь,

      Ни суровый вид, аи разлука, знай, ей несвойственны.

      Сад эдема скрыт под одеждою её тонкою,

      А над воротом в небесах луна возвышается.

      Её кожа была чиста, и веяло от неё благоуханием, и казалось, что сотворена она из света и создана из хрусталя. Её щеки розовели, и строен был её рост и стан, как сказал про неё красноречивый и искусный поэт:

      Она чванится и в серебряном и в сафлоровом,

      И в сандаловом, что на розовом, шитом золотом.

      Как цветок она, что в саду цветёт, иль жемчужина

      В украшении, или девы лик в алтаре она.

      Как стройна она! Если скажет ей её стройность: «Встань!»

      Скажут бедра ей: «Посиди пока, будь медлительна!»

      И когда просить буду близости, и краса шепнёт:

      «Будь же щедрою!», а ей изнеженность: «Погоди!» – шепнёт.

      Восхвалю того, кто красою всей наделил её,

      А влюблённому речь хулителей дал в удел одну.

      Она похищала того, кто