Идол липовый, слегка говорящий. Николай Бахрошин

немного, а сразу бревном ложится, – рассказал Павел. – Пива хочешь, журналист?

      Не дожидаясь ответа, Павел полез в карман огромного, как сундук, рюкзака и вытащил оттуда двухлитровую пластиковую бутылку. Саше осталось только благодарно всхлипнуть и немедленно к ней припасть.

      Пиво оказалось холодным. Гвоздь в горле наконец размяк, а муть в голове стала оседать. Ну да, нажрался, бывает. А с кем не бывает? И вообще, он – журналист, человек практически творческий! А может, у нас, практически творческих людей, так принято, так положено, чтоб познакомиться и сразу – в жопу… Или, допустим, в стельку… До полной бессознательности бытия, для поднятия практически творческого потенциала… Так оправдывал себя Саша, чувствуя неловкость перед добродушными геологами. Впрочем, мужики действительно попались хорошие. Понимающие. Значит, должны понять. Какой русский не любит быстрой езды?! И все прочее, посттравматическое, в том же духе…

      – Давно летим? – переведя дух поинтересовался Саша уже нормальным голосом, без хрипоты и гвоздей.

      – И не говори… – все так же, не открывая глаз, прорычал сбоку Петр.

      – В каком смысле? – встревожился Саша.

      – В прямом смысле, – сказал Павел. – Васька всегда такой, летит, летит, а куда летит – сам черт его не разберет… Никак не хочет по картам летать!

      – А почему не хочет?

      – Не любит, – веско объяснил Павел.

      – Ничего себе перспективка!

      – Ладно, не дрейфь, журналист! Прилетим куда-нибудь. Это же вертолет, а не самолет. Этому аэродромов не нужно, он где хочешь сядет. Всегда садились!

      Похоже, опытные люди Севера всерьез относились к Ваське с таким же терпеливым фатализмом, как к явлению природы, подумал Саша, снова припадая к пиву.

      Глава 2

      Худшие ожидания оправдались. Легендарный Васька, скрытый за дверью кабины пилотов, как Змей Горыныч в своей пещере, в этот рейс особенно распоясался. Саша в воздушной навигации мало что понимал, но даже неопытным глазом было видно, как вертолет рыскает. Летит то выше, то ниже, то поднимается под самые тучи, то снова начинает прижиматься к земле, когда отчетливо становятся видны макушки деревьев и замшелые гранитные валуны.

      Потом началась гроза. Стало уже по-настоящему страшно. За иллюминаторами потемнело, по стеклам сек крупный дождь, раскатисто громыхал гром и ветвистые молнии расцветали на небе ярким, артиллерийским салютом. Болтанка усилилась, и пассажиры больше не спали. Недоуменно переглядывались и судорожно хватались за ручки и поручни. Вера, закутанная в темный платок по самые брови, без перерыва крестилась и шевелила губами – молилась видимо. Остальные, наверно, тоже. Что остается, когда за штурвалом Васька?

      Саша и сам чувствовал себя, как бывало в Нагорном Карабахе, в Абхазии, в Таджикистане и Приднестровье, когда лежишь под артиллерийским обстрелом, слепым, оглушающим и сокрушительным, как камнепад в горах. Лежишь, прижимаясь телом к земле, и не знаешь, какому богу молиться, не знаешь, зачем тебя сюда принесло – умирать на чужой войне. Знаешь только, что умирать не хочется, жутко не хочется, ощущаешь это каждым кончиком нервов,