Пятнадцать жизней Гарри Огаста. Клэр Норт

того, что с нами происходило до этого момента.

      Я же помню практически все, причем с удивительной ясностью и четкостью. Сейчас, когда я обращаюсь к вам, я отлично помню солнце, заливавшее своими лучами все вокруг, и дымок над трубкой Фирсона, сидящего во дворике под моим окном, глядя на пустующую площадку для игры в крокет. Я не могу восстановить в памяти ход моих мыслей в ту минуту, но могу точно сказать, где я находился и что видел в момент, когда принял решение. Я сидел на кровати и, глядя в окно, созерцал фермерские домики на окрестных холмах, прислушиваясь к лаю резвившегося неподалеку спаниеля.

      – Что ж, я согласен, но у меня есть условие, – сказал я.

      – Какое именно?

      – Я хочу знать все, что вам известно о клубе «Хронос».

      Фирсон задумался, но всего лишь на мгновение.

      – Ладно, – согласился он.

      Так началось мое первое – и едва ли не единственное – вмешательство в привычное течение происходящих событий. Фирсон пришел в восторг, узнав от меня о крахе Советского Союза, но его радость была омрачена подозрением, что я, стараясь доставить ему удовольствие, говорю то, что ему хотелось бы слышать. Он потребовал подробностей, и я сообщил ему о перестройке и гласности, падении Берлинской стены, гибели Чаушеску. Фирсон записывал за мной и время от времени передавал записи своим помощникам, чтобы те проверили хотя бы имена, которые я называл, – например, выяснили, есть ли среди обитателей Кремля некто по фамилии Горбачев и мог ли этот человек в самом деле оказать столь значительную помощь Западу в разрушении советской империи.

      Фирсона интересовала не только политика. Примерно с полудня он начинал время от времени задавать вопросы, касающиеся науки и экономики, словно желая отдохнуть от разговоров, касающихся сугубо политических тем. Иногда нам мешала разница в наших интересах. Мне было известно, что через какое-то время появятся мобильные телефоны и Интернет. Однако я не мог сказать, кто стоял у истоков этих изобретений, поскольку они никогда меня всерьез не занимали. Для Фирсона практически никакого интереса не представляли вопросы внутренней политики. Его сомнения в том, что будущее в сфере политики международной может оказаться столь замечательным с точки зрения Запада, заставляли его все больше и больше погружаться в подробности моей жизни, которые, с его точки зрения, могли бы подтвердить или, наоборот, опровергнуть мои рассказы. Он мог, например, начать расспрашивать меня о путешествии на поезде из Киото в 1981 году.

      – Бог мой, сэр! – воскликнул он как-то в сердцах. – Вы либо величайший в мире лжец, либо у вас чертовски хорошая память!

      – Моя память совершенна, – ответил я. – Я помню все, что со мной происходило, с того момента, когда впервые осознал, что я не такой, как большинство людей. Я не помню своего рождения – вероятно, человеческий мозг так устроен, что не может осознать и зафиксировать подобные события. Но я помню, как я умирал, в том числе моменты, когда жизнь в моем теле останавливалась.

      – Расскажите, –