Он назвал меня мамой. Ирина Щеглова

, что будет именно девочка. Наверное, потому, что на протяжении всей беременности меня тянуло на шоколад и зефир и еще – на черешню. Я ела ее в невообразимых количествах, крупную, мясистую, красно-желтую. Когда я появлялась на нашем рынке – узкий прилавок под навесом возле автобусной остановки, то женщины, торгующие фруктами, наперебой приглашали меня к своим ведрам, наполненным вожделенной ягодой, гомонили, уговаривали попробовать и тоже пророчили мне девочку.

      Беременность проходила довольно легко. Токсикоз, мучивший на первых месяцах непереносимостью запахов подсолнечного масла и сырой курицы, скоро пропал. И несмотря на то, что к седьмому месяцу меня разнесло до шарообразности, я продолжала быть довольно шустрой.

      – Ишь, какой пузырь! – восхищались мне вслед.

      – Это только девочка так мать портит, у тебя все лицо в пятнах и поперек себя шире… Мальчики, они аккуратненькие, животик остренький…

      Когда мне делали УЗИ, мой ребенок повернулся спинкой, словно никак не хотел открывать свой пол, секретничал. Но врачи и медсестры в один голос твердили, что у меня будет дочь.

      Я догадываюсь, отчего это происходило. Дочь у меня уже была. Давно. Тогда тоже было лето, у меня все дети рождаются летом. Я уверена, если мне еще раз вздумается рожать, то это снова произойдет именно в самое жаркое время года. Я же Скорпион, по знаку, и все мои дети – Раки. Так уж вышло.

      Анна. Я хотела назвать ее Анной. Она умерла на пятом дне жизни в роддоме маленького степного городка и похоронена на местном кладбище моими обезумевшими от горя и стыда родителями.

      Я помню, как роженицам принесли первый раз детей для кормления, я тоже готовилась, выставив из-под больничной рубашки налитую молоком грудь. Я ждала и улыбалась. Но мне не принесли ребенка, ни в тот день, ни на следующий. Меня вызвали к детскому врачу, и полная казашка в белом халате долго выясняла, чем я болела во время беременности и чем болел отец ребенка. Не добившись от меня ничего вразумительного, она попыталась объяснить: девочка не выживет, и даже хорошо, что она не выживет, потому, что она больна, у нее высокое внутричерепное давление, и растет голова, буквально расползается по швам… Я не помню, что она мне еще говорила, у меня тоже начала расползаться черепная коробка, я не могла вспомнить за собой ни одной болезни, кроме примитивной простуды, и я не знала, чем болел пресловутый «отец ребенка» – красавец Вадик, так и не ставший моим мужем.

      Я лежала в палате вместе со счастливыми матерями, которым носили их мальчиков и девочек. Я убегала в коридор, когда они кормили, и билась головой о стену, выкрашенную этой жуткой синюшной масляной краской, которой выкрашены стены всех больничных коридоров страны. У меня был жар, от застоявшегося молока грудь распирало из-под полотенца, туго перетянутого, я горела и каменела вместе с моей грудью, мне хотелось выть, как раненой самке, потерявшей детеныша; но мне запрещали, запрещали, запрещали… Я была как зачумленная. Мои соседки по палате боялись меня, но в родильном отделении не хватало мест, меня продолжали держать вместе с роженицами.

      – Девочка умерла, – равнодушно сообщила нянька, – будете забирать или отдать в крематорий?

      Я замотала головой, я ничего не понимала. Что я могла ей ответить?

      – Если труп не заберут, я тебе его в кровать подложу! – пообещала мне та же нянька через несколько часов.