TERRA TARTARARA. Это касается лично меня. Захар Прилепин

– это я и моя сестренка, сидим вдвоем, почему-то без света, без радио, у печки.

      Мне пять лет, сестре – одиннадцать.

      И – тишина, только в доме перила скрипят. И – нет никого, один Советский Союз вокруг, огромный, безмолвный, весь в снегу.

      И вдруг топот на крыльце, и мы с сестрою слетели со своих табуреток, как две погремушки, полные визга и писка.

      – Мама! – сестра.

      – Папа! – я.

      Родители приехали из Москвы, навьюченные тюками, пакетами и сумками, как рязанские верблюды. Молодые, с морозца, большие и теплые, и если присмотреться, то похожи они на двух взрослых ангелов. Целуют нас и тут же начинают сумки разбирать.

      В сумках – о! ах! м-м-м! – сосиски, великое множество сосисок. Если постараться – как раз до второго этажа, по перилам, можно эту связку протянуть и так и оставить вместо новогодних гирлянд, для красоты.

      Ну и еще там что-то было: сыры, наверное, круглые; апельсины, наверное, желтые, с черным таким ромбиком на боку; масла еще, булки, спиртное всевозможное, откуда мне все упомнить.

      Иные это как унижение до сих пор воспринимают: вот-де, за самым необходимым приходилось ехать в самую столицу. А я никак не воспринимал. Если бы родители за всем этим сходили в сельмаг – кого бы мы тогда ждали так долго с сестрой под тонной темнеющего, глухонемного снега?

      Это и не Советский Союз даже, а детство мое. При чем тут Советский Союз вообще, он что, меня обокрал?

      Нет, напротив: он дал мне все, что мне было нужно, и никогда не делал вид, что меня нет.

      Медсестра забегала за мной, чтобы сделать прививку; соседка приглядывала за мной, малолетним, не прося за это у родителей денег; библиотекарь заглядывала ко мне, чтобы рассказать, что пришел из города «Электроник»; повар в школе подкладывал мне самые сладкие кусочки; участкового я не видел в деревне ни разу, потому что у нас никто не дрался, не воровал, не хулиганил; вся огромная родня наша могла собраться и две, а то и четыре недели развлекаться, напрочь забыв о работах и заботах своих; усталая страна смотрела на всех нас сверху, и во взгляде ее не было ни жестокости, ни отчуждения.

      Я только потом это оценил, когда новая страна, в которой я волею судеб очутился, стала делать вид, что меня нет, а если я есть, то она тут ни при чем.

      Новая страна вела себя агрессивно, нагло, подло, хамовито. Главным постулатом ее было: «А кто виноват в том, что ты такой убогий? Посмотри на себя, ты! А? Ну, убожество ведь! Видишь, нет? Уходи с глаз долой, видеть тебя не могу…»

      Появилось восхитительное слово «совок». Вообще я не жестокий человек, но тому типу, что придумал это определение для всех советских людей вообще, я бы лично отрезал кончик языка. При слове «совок» этот тип издавал бы характерный, ласкающий мне ухо свист.

      Нельзя было так говорить. Особенно тогда нельзя было.

      Это сейчас от ветеранов Великой и Отечественной остался битый взвод – а в те дни еще в силе находились их могучие ряды. Краснознаменные, упрямые, готовые хоть сейчас в новую атаку, шли они по улицам, подняв морщинистые подбородки, – недаром