Миуссы. Ольга Трифонова

ощадь перед ним в сорок третьем, четвертом и пятом.

      Мама водила меня по утрам через мост на 1-ю улицу Ямского Поля (это здание недавно снесли), а площадь была белой от бинтов и простыней: раненых на носилках, в ожидании медицинских автобусов, клали на землю.

      Я помню американские “студебеккеры” и вкус мягкой колбасы из железных банок, ее тоже присылали из Америки, я помню…

      Я родилась и выросла на Миуссах. Загадочный топоним. Миуссы – это район возле Белорусского вокзала, там когда-то торговали лесом, и я еще помню дровяные склады на Лесной.

      Миуссы представляют собой прямоугольник (а может, и квадрат), образованный 1-й Тверской (бывшей улицей Горького), Лесной, Новослободской и исчезнувшим Оружейным переулком.

      Эти места описаны в романе “Доктор Живаго”, неподалеку родился автор, там прошли мои счастливые и несчастливые детство и юность.

      Запах моего детства кому-то показался бы ужасным, а мы привыкли.

      Дело в том, что непосредственно к моему дому номер восемь по улице Александра Невского примыкал ЦНИДИ – Центральный научно-исследовательский дезинфекционный институт.

      В подвале существовал виварий с мышами, крысами и прочей нечистью, которую полагалось травить.

      Мы подглядывали в окна и видели, как женщины кормили вшей. На руке у них была стеклянная банка, а под ней – вши. Теперь понимаю, что только голодное послевоенное время могло родить такую профессию, а тогда… детская жестокая брезгливость.

      Мы что-то выкрикивали в окошко и разбегались.

      Другое окно, которое тоже притягивало наше порочное любопытство, располагалось над пристройкой к родильному дому имени бездетной Н.К.Крупской. Из его раскрытых окон летом раздавались душераздирающие вопли, а за окном над пристройкой готовили рожениц: подготовка заключалась в осмотре и бритье причинных мест.

      Мы, девчонки, проявляя стихийную женскую солидарность, отказывались подглядывать в это окно, но мальчишки во главе с Пиней Рыжим залезали на крышу пристройки регулярно.

      Пиня вообще-то был не из нашей компании, хотя жил в одном из домишек напротив. Он болел чесоткой, и участь безотцовщины, проживавшего в трущобах дореволюционной постройки, была предрешена.

      Довольно скоро Пиня отправился в свою первую ходку.

      Трущобы простирались до крайнего дома по 1-й Тверской, носившего название “спичечный коробок”.

      Пересечь их можно было через вереницу проходных дворов с арками-туннелями, и я, каждый раз отправляясь к метро или от него, нарушала обещание, данное маме, не ходить “проходняшками”.

      Вечером, да и днем, пожалуй, это было чем-то вроде русской рулетки, но пронесло.

      В “проходняшке” находился пункт приема стеклопосуды.

      Весь год мы собирали пузырьки от духов и лекарств, в марте сдавали их в пункт приема стеклотары и на вырученные гроши покупали подарок матерям к Восьмому марта.

      Обычно хватало на коробочку очень вкусных лимонных вафель.

      “Проходняшками” мы бегали выстаивать в бесконечных очередях за мукой и сахаром к празднику.

      Давали с изнанки гастронома, что располагался в “спичечном коробке”.

      Номер в очереди записывали чернильным карандашом на ладони, и мы отправлялись играть в “штандер” или “классики” на крышу гаража при доме, время от времени отправляя доверенное лицо поинтересоваться, как продвигается очередь.

      Очередь продвигалась медленно, но мы радовались таким дням (школу прогуливали легально), мы радовались любому пустяку и совершенно не сознавали всего убожества нашей жизни.

      Но однажды мне дали понять, что я пария, дали понять жестоко.

      После ареста отца я по привычке пришла на елку в институт, где он работал.

      Этот тоже Центральный институт, но по исследованию сахара, располагался в одном квартале с домом. Дом и принадлежал этому убогому институту. Ну вот я и пришла на детский праздник, и меня, в разгар веселья, лично вывел из зала директор института и по совместительству брат академика Виноградова.

      Он подошел, взял меня за руку и вел до гардероба, не отпуская руки. Я только спрашивала: “А что я сделала?!”

      Будь прокляты эти времена, но они были моим детством, моим – и ничьим больше!

      Наша улица Александра Невского была тенистой и зеленой. Начиналась она от Лесной и упиралась в 3-ю Миусскую (ныне Чаянова).

      А дом стоял на углу Александра Невского и 2-й Миусской.

      На другом углу – с 3-й Тверской – росла самая большая липа, и под ней стоял круглый киоск.

      В киоске продавали немыслимо вкусное фруктовое мороженое в картонном стаканчике и газированную воду с сиропом.

      Задачей было выпросить ничтожные гроши, и пока был отец, я довольно часто бегала “к липе”. Мимо руин храма Александра Невского, мимо загса, где меня по-советски “окрестили”. Кстати, почти что нарекли Трибуной. Таково было желание отца, бывшего революционного черноморского матроса.

      Мама