Масть. Виталий Каплан

батюшка его, конечно, посылал на конюшню. Но вот чтобы всех, да каждую субботу, – ему бы такое и в голову не пришло.

      – Ну и сам помнишь, чем кончилось, – не щадя моих чувств, возразил дядюшка. – Крепостных людей нужно в кулаке держать, чтобы у них и малейшей мысли о неповиновении не возникло. Вот Прасковья Михайловна это понимает. Не умом – особого ума там, прямо скажем, нет, – но всем нутром своим. Потому и сечёт дворовых неукоснительно. И те, между прочим, обиды на неё не держат. Она строга, но и справедлива. Кормит их отменно, одевает сообразно погоде, а ежели заболеют – сама их лечит всякими травками.

      – Неужто ведьма? – глупо пошутил я. Глупо, потому что по цветку её души сразу было видно: ни малейших задатков Иной там нет. Человеческое в ней всё, слишком человеческое.

      – Она – нет, – деловито пояснил дядюшка, – а вот бабка её, Агафья, ведьмой как раз была. Слабенькой, шестой ранг. В Дозоре не служила, мирную жизнь вела, мужа рано схоронила, ну а когда внучка малость подросла, то стала учить её травяному искусству. Но силу свою передать ей не смогла, не способна к тому Прасковья. Очень Агафья, говорят, переживала по сему поводу.

      Впрочем, слушал я его вполуха, потому что внимательно разглядывал дворовых – и прежде всего того, над кем надлежало мне потрудиться. То есть Алёшку.

      Роста он для своих лет был среднего, на вид – обычный мальчишка. Худой, но не тощий, а жилистый… в точности как и я сам. Лицо малость конопатое, глаза серые с прозеленью, а прямые, отросшие чуть ли не до глаз волосы – нечто среднее между соломенными и рыжими. Слегка лопоух и, должно быть, стыдится этого. Я бы в его возрасте точно стыдился. Одет в добротную рубаху из некрашеной холстины и такие же штаны. Но босиком… видать, бережёт барыня обувь, велит дворовым в доме её снимать. Что ж, полы чистые, печи протоплены…

      Гораздо интереснее Алёшкиной внешности оказался цветок его души. Ярко светились в нём лиловый страх, жёлтая тревога, малиновое любопытство… но обычный цветок, человеческий. Ровные лепестки, гладкие, нет тех длинных щупальцев, тех острых лучиков, что присущи цветкам Иных. И как же сие понимать?

      – Заметил? – дёрнул меня за локоть дядя Яник. – Видишь, какая аура? Ни малейших задатков Иного, верно? А почему? Думаешь, съехал с последнего ума твой старенький дядюшка, разучился видеть? Нет, Андрюша, сие маскировка. Я на парнишку сильное заклятье наложил, сразу же, как только впервые его увидел. Вот смотри внимательно. Сейчас я ставлю Сферу Обнуления вокруг людской, причём и в обычном мире, и сразу на трёх слоях Сумрака, для спокойствия. Чтобы ни один Иной, окажись он рядом, ничего бы не заметил. Непростая это магия, расход силы огромнейший, и долго Сферу даже я держать не смогу. Зато внутри неё перестают работать любые заклятья. Понял теперь, почему мы в Сумраке тут, почему силу тратим, когда, казалось бы, куда проще поставить Круг Невнимания? Сдулся бы сейчас наш круг… Ну, готово. А теперь опять взгляни на парнишку.

      Я взглянул – и обалдел. Теперь цветок души был совсем иным. Лиловое,