ещё помню, – продолжал я, – как-то задача не давалась. Не то что решить не мог, а всё мечты… Мама объяснит. «Понял?» – «Нет». «Ты что какой бестолковый?» И за чёлку надерёт. «Сиди и читай внимательнее. И чтобы к моему приходу решил!» А мне уже не до этого. «Вот, – думаю, – свою Ириночку любишь, своего Славочку любишь, а меня не любишь. Вот убегу из дому, замерзну, помру, тогда узнаете». И уже представляю, как меня хоронят, как мама плачет, жалеет, что ругала меня из-за какой-то задачки… И вдруг заходит мама: «Решил?» – «Нет». И я сжимаюсь в ожидании трёпки. Но, к моему удивлению, меня ласково гладят по голове, говорят тихо, проникновенно. Мне стыдно, и я чуть не плачу. И опять ничего не понимаю из маминых объяснений. Но сознаться не хочу, согласно киваю, мама уходит, а я опять предаюсь мечтаниям: «Какой же я нехороший. Мама меня так любит, а я…» И вспоминаю, как холодно и неуютно в доме, когда мама болеет. Пустые кастрюли, тряпки, сор, голодная кошка жалобно мяучит. «А если, не дай Бог, мама умрёт». Мне становится жутко. «Мама, живи сто, двести лет!» А что, может, к тому времени такое лекарство придумают: съел таблетку и живи хоть ещё двести, хоть триста лет, как Кащей Бессмертный. И всё молодой, не стареешь. В космос все кому не лень будут летать, как Гагарин, который к нам вечером приходил, в зелёной фуражке с кокардой, мы ещё на раскладушке в кухне сидели. Я Анне Ивановне так и сказал: «А к нам Гагарин вчера приходил!» Все засмеялись, а я, чувствуя, как горят мои щёки, прикладываю ребро ладони ко лбу и говорю: «Честное октябрятское!» И с чего взял, что к нам Гагарин приходил? Наверное, потому, что о нём тогда говорили везде и всюду, и даже сам воздух, казалось, был насыщен его присутствием. «И на Марсе ж будут яблони цвести». Входит мама. «Ну что? Как? Всё не решил?» И за двухвостку – плётка такая на стене у нас висела.
– А нас когда папа наказывал, – подхватывает Галя, – всё время сажал на колени и спрашивал: «Я тебя бил?» И попробуй, скажи, что да. И я всегда себе говорила: «Я своих детей никогда бить не буду! Буду их жалеть, кормить из красивой такой посуды».
– А меня?
– И тебя буду кормить… Ты крещеный?
– На дому, в Гавриловке. Бабушка носила.
– И крестик носишь?
– Ещё чего!
– А я после Вовочкиной смерти не снимаю.
Вовочка – старший брат, прошлым летом, в День молодежи, утонул в Киеве, где учился в университете. Как единственный сын, был он, понятно, любимцем матери. «Бывало, попросим, – рассказывала Галя. – «Мам, достань варенья?» А мама: «Вот Вовочка приедет…» И такой удар, представляешь, для мамы! И для всех нас. «Я бы, – говорила, – лучше сама умерла!».
– Когда его отпевали в Карповской церкви, я дала обещание, что всегда теперь буду в церковь ходить, а сама… А ты хочешь венчаться?
– Ещё чего!
– Почему?
– Атавизм… И говорить нечего, – возражал я. Она не настаивала, только мечтала вслух:
– А мне так хочется! Так красиво!
– Покажи крестик.
– Не покажу – ты неверующий.
Я начинал декламировать:
В
