Седая нить. Владимир Алейников

мне поправить, бутылку пива!

      И тогда я сказал ему:

      – Веня! Будь любезен, приди в себя.

      – Попытаюсь! – промямлил Веня. – Трудновато. Но – попытаюсь.

      И тогда я сказал ему:

      – А теперь – оглядись вокруг!

* * *

      Ерофеев, со скрипом, с усилием, – но позволил себе оглядеться.

      Всё – увидел.

      Всё – понял мгновенно.

      И воскликнул:

      – Вот это да!

      И Довлатов тогда сказал:

      – Слава богу! Спасибо – Звереву.

      – Это он, – показал Ерофеев на спокойно спящего Толю, – он принёс всё это сюда?

      Я сказал:

      – Ну конечно же, он!

      – Молодец! – сказал Ерофеев. И, подумав, добавил: – Герой!

      – Разумеется! – тут же сказал, с выразительным жестом, Довлатов.

      – Можно выпить? – спросил Ерофеев. – Хоть немножко. Здоровье поправить.

      И тогда я сказал:

      – Приложись!

      И шагнул к столу Ерофеев.

      И налил в стакан коньяка.

      И добавил немного водки.

      А потом – немного вина.

      Разболтал всё это в стакане.

      И – глоток за глотком, неспешно, как пристало пить человеку образованному, воспитанному, из глубинки, но нынче вроде бы москвичу, к тому же писателю, знаменитому и ценимому, вот уж третий год, как прославленному на просторах всего Союза небольшой совсем по объёму, но зато исполненной смысла высочайшего, как считалось, и поэзии алкогольной, несравненной своей поэмой с тихим, гордым, простым, лаконичным, привокзальным, железнодорожным, всем известным, скромным названием, где всего-то два слова, вместе с разделяющим эти слова, ну а может, соединяющим, словно путь в никуда, тире, отзывались надзвёздным хоралом, звоном лир, похмельным авралом, наступали с открытым забралом на реальность, вели за собой, чтобы стать в итоге судьбой, – выпил всю эту жгучую смесь.

      И – расцвёл, размягчился весь.

      Полегчало ему, видать.

      И промолвил он:

      – Благодать!

      Нас учтиво поблагодарил.

      И, присев на стул, закурил.

      Довлатов смотрел на живого, в себя приходящего классика, щурясь из-под бровей на его золотую, возможно, уж во всяком случае – светлую, с мягким чубом, на лоб сползающим, в меру крупную, в меру лохматую, так и ждущую лавров голову, на лицо его, простоватое, так могло показаться, на деле же – далеко не простое, таинственное, в мире этом одно-единственное, – словно думал: вот он каков, без дублёров, без двойников, этот Веничка Ерофеев, собутыльник и друг Орфеев, основатель религии новой, внук Стрибожий и хрен моржовый, жрец языческий, вождь, шаман, кулинар спиртовой, гурман, по коктейлям специалист, от природы большой артист, самиздатовская звезда, в глухоманных песках вода, сибарит, философ, алкаш, с крепкой хваткою, баш на баш, обменявший свой дар живой на общенье со всей Москвой, на богемное, как в раю, пребыванье в родном краю, – Довлатов смотрел на него, как смотрят в ночи на пламя походного, согревающего в нелёгком пути, костра.

      Ерофеев, заметив это, посмотрел на него из-под чуба так, как смотрят в ночи на свечу.

      То есть тоже с прищуром,