Веселые истории о панике. Любовь Мульменко

школьникам упихивать длинные жизни героев в десяток коротких сцен. Все происходит стремительно. Герои мчат по главным точкам: родился – женился – совершил важное научное открытие – развелся – опять женился – предал – потерял память – убил – убит. От всего человека нам остаются только главные точки.

      Один за другим я читала биографические конспекты в диалогах – сверхплотные, без воды и без воздуха. Вот так люди, с которыми еще мало главного произошло, разлиновывают эту абстрактную тетрадку. Такая у них селекция судьбоносных событий.

      Выборы школьников не странные – понятные. Крупное событие отличить от некрупного можно даже при скудном персональном опыте ужаса и счастья. Опять же, из скудности опыта вытекает наглость. Они так лихо швыряют героя в любовь, в прощание навек, в смерть, так легко даруют ему встречу жизнь спустя, так походя лишают всякой надежды, как даже сам господь Бог остерегается иной раз и смягчает углы.

      Театр – вообще грубое искусство, крупных форм такое. Историю в театре надо рассказать быстро и выпукло. Давление на зрителя должно быть сильным и частым. Ковальская с Греминой сочинили талантливое определение – чем театральное искусство отличается от киношного и, тем более, телесериального – «интенсивностью переживания на единицу времени».

      Мы в театре как бы показываем жизнь неослабевающего драматизма, показываем строго горку: либо герой в нее лезет, либо ёбается с нее. Плато – только подразумеваем. Что – ну, где-то, когда-то, когда нет горки, есть прокладки, люфты, воздушные подушки, на которых герой возлежит, и с ним не происходит ни-че-го. Ничего особенного.

      Киноартхаус, видимо, взял на себя функцию антитеатра и интересуется только подушкой. Микродействиями, микрособытиями, самой жизненной тканью, а не швами и не зонами разрыва. Весь фильм может быть как подушка. Просто лежит подушка, легкий ветерок выдувает из нее перышки – и так полтора часа. Если режиссер задорный и любит движуху, экшн, – в финале подушка красиво лопается.

      На подушке, интересно, я сейчас, или на горке, и что считать жизнью, то или это? Жизнью – релевантной, действительной, которую уместно пересказать, когда я умру. Чтобы сразу стало понятно: вот такой был человек, вот это составляло его существование. Когда я существовала, как я – когда горки, или когда подушка?

      И – самое главное – пока я еще существую в настоящем времени: как не перепутать одно с другим, главную точку с проходной? Как не засыпать в горах и не лепить из подушки роковой тотем?

      Я в этих делах дурочка, мне всю дорогу кажется, что я в горах, даже если я в постели. Я во всем подозреваю точки бифуркации. Поэтому, зная, что слабовидящая, точнее, что дальнозоркая, я благоразумно отмахиваюсь от видений и проебываю, бывает, настоящие горы. Мальчик зря кричал: Волки! Волки! – и его по привычке не спасли. Я кричу: Гора! Гора! – и сама себе не верю, слишком много уже было ложных вызовов. Но иногда ведь и на самом деле, гора – это гора. Отошел – и видно, издалека. Четко, с координатами, с высотой пика.