Воробышек. Валерий Белкин

таким делом, что он чуть сознание не потерял.

      – Любовью?

      – Да, а вы что думали?

      У всех разгорелись глаза, пацаны просили повторить, и он, распираемый гордостью, всё говорил и говорил, прибавляя такие подробности, от которых и мы чуть не падали в обморок. Хорошенько расспросив его, где находится этот сарай, мы поклялись, что соберёмся как-нибудь вместе, подкрадёмся и понаблюдаем.

      Я и не только я, подозревали, что Колька врёт. Он был обманщик, дурачил нас, потом наслаждался, сгибаясь от смеха, сотрясаясь всем худым телом и обнажая мелкие зубки. Недоверие к Кольке и желание первому увидеть и авторитетно, как очевидец и первооткрыватель, в кругу друзей поведать обо всём, подстёгивали меня. Хотелось также, и нестерпимо, испытать то странное волнение, от которого у Кольки бегали глаза, краснели щёки и тряслись руки.

      И наутро, наспех выпив чаю, захватив кусок хлеба с сахаром, я побежал к сараям подсмотреть «любовь». А сараек у нас было больше, чем домов. Построенные из досок, фанеры, дранки и толи, они служили жителям бараков хранилищем для инструмента, угля и щепы на зиму и другого прочего хлама. У каждого сарая был свой хозяин, злой или добрый. Мы влезали к добрым, садились кто где и на чём и пугали друг друга жуткими историями, услышанными от родителей Колька не сказал, в чьём сарае он разглядел барахтающихся голых, без штанов, как на озере, парней и девицу. Потому я осматривал прилежно по очереди все, заглядывал в щели и дыры, но было пусто и тихо. Бегали мыши, и я был рад, что ни разу не появилась крыса. В нетерпении взобрался на крышу, сверху виднее. Солнце грело, небо чистое, кто на работе, кто в магазине, кто на озере, а я на крыше.

      И увидел, как по фанере прыгал с трудом маленький, серенький воробышек. Я сразу догадался, что это птенец, случайно оставшийся без родителей, слабый, беззащитный, больной. Он тяжело подтягивал к себе крылышки, а они никак не поддавались, волочились за ним.

      «Ах ты, какой хорошенький, славненький, – подумал я с восторгом и с вожделением, – хочешь, будешь со мной жить, я вылечу тебя.»

      И я пополз к нему, ёрзая на одном и том же месте локтями и коленками, страшась проломить тонкую фанерную крышу и рухнуть вместе с ней вниз. А он, в ужасе искоса поглядывая на меня своими чёрными глазками, пытался спастись. Но куда там! Он лишь стукался маленькой головкой с раскрытым клювом о крышу и полз, как и я, к краю сарая. «Ты же совсем ещё ребёнок, куда же ты лезешь», – посмеивался я над ним.

      Я придвигался к нему всё ближе и ближе, но этот худосочный птенец не сдавался и упорно отодвигался, делая какие-то нелепые круги. Мы оба молчали, ни он, ни я не подавали голоса. Хлеб с сахаром куда-то пропал.

      Крыша угрожающе потрескивала, я убеждал в сердцах воробьиного пацана:

      – Зря ты так. зря, поверь мне, я знаю, что говорю!

      Мои слова на него не действовали. И вдруг он провалился в щель между сараями.

      – Добился, да, добился!? – вскричал я, спрыгнул с крыши на землю, подбежал к щели и ахнул.

      Воробышек трепыхался в ней, пытаясь вылететь.