Гроза тиранов. Андрей Муравьев

уже безумны.

      Я прикрываю веки. Не хочу этого видеть…

      Над ухом голос Зорана:

      – Ты слышишь меня, русский?

      Киваю.

      – Сегодня позовешь тюремщика и потребуешь встречи с каракулучи. Кровавому Хасану скажешь, что все, что ты вез, ты закопал у Петроваца, на месте старого засохшего источника…

      Он ткнул меня в плечо. Больно! Губы его шевелятся, будто он все еще шепчет молитву.

      – Ты слышишь меня, русский?

      Я киваю.

      – Там глубокая балка, ее хорошо видно с дороги. Ты не ошибешься. Веди их по ней столько, сколько сможешь. Увидишь белый платок, привязанный к ветке, падай и лежи, как мертвый… Ты понял меня, русский?

      Я снова киваю.

      – Тебя теперь будут держать в отдельной камере, но ты, русский, не бойся, – голос его крепчает. – Мы еще повоюем.

      Его прерывает вой – младшего смертника волокут ко второму столбу.

      Когда вой стихает, сербы молятся.

      Я молюсь вместе с ними…

      6

      – Мы с тобой хорошо понимаем друг друга, кяфир? – каракулучи спокоен, внешне спокоен, но его ус предательски дергается.

      Чего они все хотят от меня? Что такое сделал тот, в чье тело забросила меня судьба и воля умирающего колдуна? Что вез? Список мятежников? Оружие? План восстания или час вторжения? Русские не высаживались в Адриатике – значит ли это, что слабость моя или неудача того, чью оболочку я занял, тому виной?

      Вопросы, вопросы…

      Тело ломает. Рука распухла, боль в переломанных пальцах пульсирует, глушит мысли, лишает разума…

      – Мы с тобой правильно понимаем друг друга, неверный? – голос янычара доносится как через толстую подушку.

      В углу Али Азик раздувает угли жаровни. В комнате и так духота, а тут – угли. Меня заливает пот. И мне все равно, чем это закончится. Утешает лишь то, что, по-видимому, сербы подготовят моим мучителям ловушку. Значит, смерть и муки будут не напрасны.

      Янычар, господин Тургер-чорбаджи, ждет.

      Я киваю…

      Он доволен.

      – Там…

      Он замолкает и косит глаза на толстяка. Странно… Что же такого тайного я вез, что ты опасаешься своих же, османский ублюдок?

      Каракулучи подбирает слова. Али все также ворошит угли.

      Когда же я сдохну?!

      – Там все, что ты должен был доставить?

      Киваю.

      Губы мои разбиты, осколок левого верхнего клыка, стесанного палачом, кровянит и при каждом движении распухшего языка готов взорваться. Я не ем уже третий день. Только пью – жевать невозможно.

      Янычар аж светится.

      – Завтра ты покажешь, где это место?

      Чего же он так хочет? Выслужиться? Не важно… Завтра ты сдохнешь, сдохнешь вместе со мной, усатая тварь!

      А пока я прячу глаза и киваю. Все, что он хотел услышать, я уже сказал.

      7

      Завтра мы не выехали.

      Каракулучи рвал и метал. Мне казалось, что Бог услышал мои молитвы и я, наконец, подох в этом гребаном миру пыток и боли. Казалось…

      Рана