Андрей Рублёв, инок. Наталья Иртенина

крестца что-то кричали, туда быстро направлялся люд. Выходили с торга, останавливали спешащих, спрашивали и тоже бежали к Ильинке.

      – Идем посмотрим, что случилось, – монах потянул спутника.

      Они нагнали нескольких торопившихся, от них узнали: на постоялом дворе купца Тютрюма опять заплакала слезами икона Богоматери, предвещая недоброе.

      – А в прошлый-то раз к чему было? – вопросил кто-то из мужиков.

      – Аль забыл?! К войне с литвинами! Ровно в то же лето псковские к князю приезжали, рассказали, как поганая литва поплененных женок и детей сгубила на морозе. Про две лодьи мерзлых младеней…

      – И Максимка-юродивый надысь грозил чем-то.

      – А верно! Сам слышал: блаженный баял, будто как помрет князь Владимир Андреич, так скоро и другого князь-Владимира черед настанет. Где труп, там и стервятники, баял. Налетят, мол, поклюют человечину.

      – Какого это другого князь-Владимира? Нету такого. Впустую грозил, юрод.

      – Максим впустую рта не раскроет!

      Андрей схватил послушника за руку, крепко, до белизны закусил нижнюю губу.

      – Идем!

      – Не хочу. – Алексей вырвался. – Иди один, если охота. Эка невидаль…

      – Да ты что, Алешка? Это ж Богоматерь!

      Но молодой его не слушал, упрямо шагал обратно. Чернец, стоя на месте, смотрел то на бегущих к Ильинке, то в исчезающую средь люда спину послушника. Потом бросился догонять.

      Какое-то время шли молча, свернув на Варьскую улицу. Шлепали, не разбирая, по лужам. Отрок, сердясь, дышал все громче, пока не выпалил:

      – Хоть и молчун ты, Андрей, а знаю, что сказать хочешь. Что не выйдет из меня чернеца, что непокорлив я. Келарь мне все уши прозвонил этим. А разве покорливость – добро? Разве не зло это, что покоряемся татарам? Что князья перед ними спину гнут, коней ханских под уздцы водят, у стремени стоят? Да Литве отдаем один град за другим!

      – Богу не захотели покориться, – тихим голосом ответил чернец, – покорились татарам и земли растеряли.

      Эта тихость умирила послушника. Измарав подрясник в очередной луже, он буркнул:

      – Зачем же ты за мной пошел, а не к Тютрюмову двору?

      – Да затем, что твоя правда, Алешка. Не стоит монаху за толпой бежать и за зрелищем. И непокорство бывает нужно в свое время.

      Отрок, тая невольную улыбку, отвернулся. И тут же встал, будто вкопанный. Из узкого проулка прямо на них вышагнул юродивый. В нечесаных, криво обрезанных волосьях застряли репьи, которыми в него бросали мальчишки. Худое голое тело было грязным, в ссадинах. Он смотрел на монаха, не замечая испуганного послушника.

      – Скажи митрополиту, пусть едет на Сеньгу. – Блаженный тянул корявый палец к Андрею. – В лесу на болотах пускай умаливает Владычицу… – Из глаз его полились быстрые слезы. – А ты руками своими молись Ей!

      Дав страшный и непонятный наказ, юродивый отступил в проулок и стремительно пошел прочь.

      – Что он сказал, Андрей?! – молодой теребил застывшего чернеца. – Какие болота?.. Как это руками молиться?.. Да как же тебе попасть к самому митрополиту?!

      – Не