.

де Молэ.

      – Я признаю только то, что это было, но отказываюсь признать все, мною содеянное, грехом и преступлением.

      – Объяснись, – предложил Великий магистр.

      – Может быть, я и нарушал букву нашего писаного Устава, но при этом ничуть не грешил против духа орденского. Я вел себя в границах древних традиций. Ибо не можете же вы, верховные управители и капитуляры, не знать, что винопитие было весьма и весьма распространено и даже поощряемо среди рыцарей Храма в те славные времена, когда белый флаг с красным крестом наводил ужас на неверных в Святой Земле. Возможно, винопитием слегка скрашивались трудности службы в тех местах. Что же касается женщин… да, здесь есть преступление перед высшей нашей хранительницей и единственной дамой, достойной нашего поклонения, – Девой Марией. Но, если вы не предубеждены против меня, то признаете, что соединение с женщиной в те, уже упоминавшиеся мною, героические времена не считалось смертельным, неотмолимым грехом. Хранительница наша знает, на что я готов во имя ее славы, ей известно, что поселянки эти, о коих идет речь, сходились со мною по доброй воле и даже с превеликой охотой.

      Присутствующие молчали, подавленные напором этой зверской демагогии. Можно спорить с человеком, заблуждающимся отчасти, но как говорить с тем, кто…

      – Что там еще? Содомирование служек и рыцарей юных… Опять, тут я вынужден обратиться к памяти вашей и указать на древние орденские традиции. Может быть, неписаные, от непосвященных скрытые, но, безусловно, имевшие место и даже лежавшие в самой основе и сердцевине орденской жизни. Было заведено побуждать братьев к сожительству, дабы они не стремились соединиться с женщинами вне храмины и не подвергали себя риску выдать, по слабости душевной, страшные орденские тайны. Я знаю, что у Бернара Клервоского содержится осуждение содомии, но ведь устав этот, не будем притворяться, есть лишь внешняя ширма, скрывающая тайну внутреннего, то есть истинного посвящения. А при нем, при посвящении истинном, позволительны некоторые вещи, по сравнению с которыми желание поласкать соблазнительного юнца может быть признано делом невинным, если даже не богоугодным.

      Когда Арман Ги закончил говорить, установилась гробоподобная, неестественная тишина. Великий магистр молчал, молчали и приехавшие с ним капитуляры. Тогда командор Нормандии, не умея или не решаясь возразить развратному болтуну по существу, придрался к внешнему несоответствию в его речи.

      – Если ты говоришь, что соединение с братьями есть способ уберечь некую тайну тамплиерства, почему ты тогда с женщинами соединялся тоже?

      Арман Ги высокомерно поклонился.

      – Я признал это своим грехом и готов отмаливать и отмаливать его.

      Жоффруа де Шарне замолчал и выглядело это так, будто он ответом вполне удовлетворен.

      – Уведите его, – сухо приказал Великий магистр.

      Когда уволакиваемый из комнаты бывший комтур Байе обернулся, выворачивая шею, в глазах его читалось искреннее изумление. Он был убежден, что его речь урезонила орденских иерархов, и молчат они потому, что потрясены ее глубиной и силой. И вот, вместо того чтобы