«Мой лучший друг товарищ Сталин». Эдвард Радзинский

проверить этого господина. Думаю, товарищ Берия сумеет это сделать… Ты ведь знаком с Лаврентием? Он скоро будет в Москве…

      (Значит, карлику конец!)

      – О подлеце… – (Бухарине) – расскажешь подробнее. Мы ведь тебя в командировку к нему послали. Жаль, конечно, что зубы выбили. Переусердствовали – строгая организация… А может, чтоб выглядел правдоподобнее. – Он прыснул в усы.

      – Он очень боялся смерти и очень был предан тебе, Коба. – И я начал рассказывать.

      Он прервал брезгливо:

      – Это все он мне написал, и эту ложь я уже читал. Запомни правду: он убил Надю, оставил меня вдовцом, а моих детей – сиротами. И почему-то думал, что это ему сойдет. Я его в свою квартиру поселил. Думал, раскается, а он… спокойно ебался там со своей молодой жопой. В Париже тотчас побежал к меньшевикам – говорить про меня гадости. Причем такие, что даже ты испугался мне передать. Он же типичная баба. И как все бабы – проститутка. Сегодня со мной, завтра с Зиновьевым, Каменевым или Даном. Выпусти его из тюрьмы – и все повторится. Товарищ Сталин прав? – Он яростно поглядел на меня.

      И я ответил:

      – Ты прав, Коба.

      Но он понял, о чем я думал. И сказал:

      – Надо было подержать тебя там парочку годков, чтоб до конца осознал, как нужно ценить жизнь на воле…

      Я шел по Тверской (теперь она называлась улицей Горького). На меня смотрели все те же огромные плакаты, где гигант Ежов душил многоголовую гидру. А сам он уже был обречен.

      Первые дни после освобождения я очень мучился, стоит ли идти к бухаринской жене. Но вскоре узнал, что мучился зря – идти было не к кому. Все жертвы бедного Бухарчика были напрасны, ее арестовали следом за ним. Он, несчастный, все посылал ей письма, которые оставлял у себя следователь Андрей Свердлов, окруженный собственными убиенными родственниками.

      В нашем подъезде Дома на набережной было, если не ошибаюсь, тридцать две квартиры, и на дверях двадцати девяти уже красовались печати – хозяев арестовали.

      Вернувшись, я поначалу просыпался каждую ночь, пугая криком жену. Снилось, что за мной пришли.

      В сентябре Коба позвал меня на дачу. Он сидел на солнечной веранде. Был веселый, счастливый. Как всегда, начал говорить, будто мы только что прервали беседу. (Будучи церемонным с незнакомыми, он не церемонился с близкими и соратниками. «Обойдетесь без мерехлюндий», – так он любил говорить.)

      – Мы тут решили передать гостиницу «Националь» в ведение вашего НКВД. – («Националь» был самой шикарной гостиницей в Москве с окнами на Кремль.) – Так будет удобнее следить за засранцами. А тебе – вербовать…

      «Иностранцы – засранцы» – эту шутку он придумал тогда. Теперь коридорные, обслуга становились нашими сотрудниками, что, конечно, облегчало работу.

      На столе я увидел только что вышедшую книгу – стенограммы последнего процесса над Бухариным и прочими. Коба заметил мой взгляд.

      – «Он тебя любит», –