Я служил в десанте. Григорий Чухрай

Поправить амуницию!

      Проклиная в мыслях дотошного Стрельникова, встаем, поправляем амуницию. Теперь все как надо, и проезжающее верхом на лошадях начальство останется довольным стараниями старшего лейтенанта. А мы, наконец получив возможность отдохнуть, погружаемся в тяжелый сон…

      Снова звучит команда «подъем!», и все повторяется сначала. Только теперь уже с первых шагов чувствуешь, как больно врезаются в плечи лямки раций, и думаешь только о привале.

      Дни и недели

      Так проходили дни, недели. А мы все шли, изнывая от жары и усталости.

      В города нас не пускали «в целях секретности». Мы обходили их по проселочным дорогам, через села. Деревенские женщины, провожая нас тревожными взглядами, причитали:

      – Куда ж вас гонют, хлопчики? Невже на войну? Политруки устало посмеивались.

      – Какая война? С кем? Увидят солдат – и сразу война!

      Когда выходили в степь, видели, что по параллельным дорогам на запад движутся другие дивизии. Но и это не вызывало у нас мрачных предчувствий.

      Проходили недели, а мы все шли. От усталости мы уже не способны были думать ни о чем другом, кроме отдыха. А нас торопили: «Шире шаг! Подтянись! Не выполняем график движения…»

      Так от Черного моря, обходя города, дошли до Полтавы. Перед городом остановились в поле.

      Полтавчанин Степа Карнаух

      Мой друг Степа Карнаух, крепыш, весельчак и ротный запевала, недоумевал:

      – Чего ждем?

      Полтавчанин, он надеялся забежать к своим родителям.

      Он ходил к начальству, просил отпустить его. Обещал не отстать. Не разрешили.

      – Почему? – удивился я. – Ведь все равно стоим.

      – Майор Яценко сказал: «Через две недели вас демобилизуют, тогда и повидаете родителей», – ответил Степа без энтузиазма.

      Яценко был неплохим человеком. Он не мог знать, что мы идем на войну и многих из нас и самого его скоро не будет в живых.

      К вечеру стал накрапывать дождь. Все усиливаясь, он превратился в ливень. Мы все промокли до нитки… Когда же наступила ночь, мы получили приказ пройти через город, но так, чтобы сохранить секретность.

      Город спал, погруженный во тьму. Мы шли по его окраине. Редкие фонари освещали только косые струи ливня. Сиротливо чернели справа темные силуэты домов. Степа Карнаух, вглядываясь в темноту, сказал:

      – Там мой дом…

      Я не знал, о каком доме он говорит, и промолчал, продолжая шагать. Был слышен только шум льющейся с неба воды да хлюпанье сотен сапог по мокрым булыжникам. А Степа все оборачивался и смотрел в темноту. Свой дом он видел последний раз в жизни.

      За городом

      Вышли за город. Исчезли из вида тусклые фонари. Булыжник под ногами сменился проселочной дорогой. От дождя и тысячи ног она превратилась в густую вязкую грязь, тяжелыми комьями налипавшую на солдатские ботинки. Каждый шаг давался с трудом. А ливень не утихал. Надо бы объявить привал, но не ложиться же в грязь. Многие солдаты спали на ходу. Я тоже уснул и просыпался