Колония нескучного режима. Григорий Ряжский

она прям как ты улыбается, – подметил Гвидон, – и подборок похоже задирает. У тебя, случайно, дети не пропадали?

      Короче говоря, за подарочные те подберёзовики Гвидон и совершил тогда путешествие до детдома и обратно.

      – А не заругают тебя, Ницца, – задал он ей вопрос на прощанье, – воспитатели твои?

      Та снова отрицательно мотнула головой:

      – Не-а, просто Клавдия Степанна скажет, что зассыха и что лагерная. А потом сделает так… – Она обхватила рукой затылок и несколько раз как бы ткнула сама себя носом в забор, стихотворно приговаривая в такт собственным тычкам: «Соловей куку-шку долбанул в макуш-ку, не кукуй, кукуш-ка, зажи-вёт ма-куш-ка!»

      – Хорошенькие у вас порядки, – присвистнул Гвидон, покачав головой. – Это что, со всеми так обращаются?

      – Она кого тыкает, кого не очень. Меня всё время тыкает, потому что я Ницца. И ещё потому, что я её не боюсь. Я вообще никого не боюсь. – На этом Ницца закончила свой короткий рассказ и засмеялась. – Ладно, я пошла. А вам спасибки, что дорогу показали. В другой раз не потеряюсь.

      И исчезла за детдомовским забором. Гвидон подумал-подумал и, встав на нижнюю перекладину забора, приподнялся над его верхним краем.

      – Ницца! Погоди! – крикнул он ей вслед. Девочка вопросительно оглянулась. – Ты приходи к нам. В гости. На следующий год. Мы жить тут будем летом. В Жиже. Спросишь дом бабы Параши. Прасковьи Гавриловны. Мы у неё будем. Придёшь?

      Ницца неопределённо махнула рукой и побежала к кирпичному дому барачного типа.

      До апреля пятьдесят пятого Гвидон и Юлик пахали как заведённые. Гвидон брался за любые заказы, не самые выгодные, включая малозначимые мемориальные доски и некрупные памятные надгробья для частных заказчиков. Деньги для того, чтобы начать осуществлять их затею – строиться в Жиже, как они прикинули, требовались немалые. Юлик пристроил часть непроданных работ, рассчитался с обиженным Фелькой и с головой ушёл в работу. Писал в основном маслом, предпочёл всему чистый реализм, так проще было продаваться. Москва всё активней и активней застраивалась, на глазах вырастали новые проспекты и дома, кирпичные, многоэтажные, по послевоенному образцу капитально сбитых толстостенных «сталинских» крепышей. Новые квартиры требовали новой красоты. Именно туда чаще всего уходили пейзажи. Поэтому выбирался на пленэр, с этюдником: писал лес, речку, скошенное поле по типу обложки от «Русской речи», всякую нелюбимую хрень по типу медведей в лесу, ненавидя это вынужденное соглашательство с самим собой, однако утешая себя, что дело это временное и почти шутейное. Радовался, кстати, что этот «не самый голубой» период творчества пришёлся на отсутствие Триш. Это соображение было единственным, которое его радовало в связи с отсутствием жены. К Новому году ситуация с деньгами вроде пошла на лад, и с января, засев у себя на Октябрьской, Шварц вплотную занялся натюрмортом. В это время его мало кто отвлекал от работы. Даже Ирод и тот не совал больше нос в решётку подвального окна, постоянно проживая с прошедшего августа по новому месту прописки, в жижинской избе