Колония нескучного режима. Григорий Ряжский

девушку к себе. – А я еду?

      Их жижинская неделя начала августа выдалась на удивление безоблачной. В том смысле, что небо, словно приветствуя возвращение обитателей Парашиного дома в расширенном составе, раскинулось над Жижей чистым и ослепительно-голубым, раздвинув горизонт и оттеснив облака за нижние его края по всей небесной окружности, куда хватало глаз. Стоял полный воздушный штиль, однако августовская жара каким-то чудом ухитрялась не задирать градус выше двадцати семи.

      – Рай! – выдохнула Приска и посмотрела на сестру. – Рай?

      – Рай? – переспросила та, подставляя лицо небу.

      – Парадайз… – Приска обняла её и спросила по-русски: – Нравится?

      Тришка подумала и ответила, тоже по-русски:

      – Мне так кажется, я влубила… мм… влубилась. Очен силно. Райт?

      – Правильно, – засмеялась Приска, – а куда ты ещё должна была деться?

      Внезапно Патриша перешла на английский:

      – Скажи, Прис, я была там. – Она указала рукой в конец двора, где размещался грубо сколоченный туалет. – Это навоз. Да? Там отверстие вниз и темно. А где же тогда…

      Прис вздохнула:

      – Привыкай, милая, это Россия. А то, что ты видела, это русский туалет. – Она подтолкнула сестру рукой в направлении будки, состроив при этом рожицу. – Смелей…

      Ирод, почуявший запах настоящей, негородской свободы, какую нигде и никогда ещё не нюхал, обезумел от свалившегося на него счастья. Он носился по деревне как умалишённый, заглядывал во все дыры, от амбара, откуда не выветривался запах коровьего молока, до куриной кормушки с остатками засыхающих картофельных очисток и недобранного курами прошлогоднего зерна. Отметился в заброшенной церкви, что через овраг, оставил густой след в саду, определив себя в совладельцы никем не охраняемого яблоневого рая. Затем сгонял на кладбище, что отстояло от Жижи на полпути, не доходя до Хендехоховки. Ближе к первому вечеру похлебал глиняной жижи из оврага, замарав рыжей мутью передние лапы. После вечерней дойки баба Параша налила ему молока, и он, заведя глаза, лихорадочно выхлёбывал драгоценную парную жидкость, ради которой готов был отныне верой и правдой служить этой доброй женщине с тёплыми, грубоватыми руками, совсем не похожей на его столичную крестную – дворничиху с Октябрьской.

      Когда приехали и разместились, Параша вопросительно кивнула Юлику на Триш:

      – Твоя?

      Тот гордо кивнул в ответ:

      – Чья ж ещё, баб Прасковь?

      – Харошия тожа, – благосклонно покачала та головой. – Как энта, как наша. И по лицу такая ж. Тольки…

      – Что? – насторожился Шварц.

      – Тольки пришибленная малость, не так весёлая, как наша. Тожи нерусская?

      – Тоже, – обречённо согласился художник, – ты погоди, баб Параш, она попривыкнет, перестанет стесняться. У них там так принято, у нерусских.

      – Ну-ну… – согласилась хозяйка, – пущай покушаеть и обвыкнеть, а там и повеселеет, гляди… Вам где постилать-то, на двору аль в хати?

      – На