Довлатов и окрестности. Александр Генис

пьют одеколон,

      И рыбий хвост валяется в углу

      На мраморно сверкающем полу.

      Иногда в стихах проглядывает автор, с которым по-настоящему читатель познакомится уже в рассказах Довлатова:

      Я вспомнил о прошедшем,

      Детали в памяти храня:

      Не только я влюблялся в женщин,

      Влюблялись все же и в меня.

      Получше были и похуже,

      Терялись в сутолоке дней,

      Но чем-то все они похожи,

      Неравнодушные ко мне.

      Однажды я валялся в поле,

      Травинку кислую жуя,

      И наконец, представьте, понял,

      Что сходство между ними – я.

      Чаще всего Сергей, конечно, описывал лагерь.

      Тайгу я представлял себе иной –

      Простой, суровой, мужественной, ясной.

      Здесь оказалось муторно и грязно

      И тесно, как на Лиговке в пивной.

      «Стоит тайга, безмолвие храня,

      Неведомая, дикая, седая».

      Вареную собаку доедают

      «Законники», рассевшись у огня.

      Читавший раньше Гегеля и Канта,

      Я зверем становлюсь день ото дня.

      Не зря интеллигентного меня

      Четырежды проигрывали в карты.

      Больше всего мне понравилось стихотворение, в котором Сергей нащупывает центральную идею своей «Зоны». Называется оно «Памяти Н. Жабина»:

      Жабин был из кулачья,

      Подхалим и жадина.

      Схоронили у ручья

      Николая Жабина.

      Мой рассказ на этом весь.

      Нечего рассказывать.

      Лучше б жил такой, как есть,

      Николай Аркадьевич.

4

      «Зона» была для Сергея если и не самой любимой, то самой важной книгой. Ее он не собирал, а строил – обдуманно, упорно и педантично. Объединяя лагерные рассказы в то, что он назвал повестью, Довлатов сам себя комментировал. В первый раз он пытался объяснить, с чем пришел в литературу.

      Он не мог сделать этого, не разобравшись с предшественниками – Шаламовым и Солженицыным. Одного Сергей любил, другого уважал.

      Кроме Парамонова, у нас никто в глаза не видел Солженицына. Его недоступность провоцировала ехидство. Рассказывали, что дети Солженицына, запершись в туалете, читали Лимонова. Снимок Александра Исаевича в коротких штанах на теннисном корте ходил по рукам. Хуже всех был неизбежный Бахчанян, составивший фотоальбом «Сто однофамильцев Солженицына». Короче, к нему относились как к члену Политбюро – что ни скажешь, все смешно. Обыгрывая это обстоятельство, Довлатов писал: «Земля круглая, потому что вертится, а куры носят яйца, как и все мы, включая Солженицына».

      Все это не мешало Сергею отправлять Солженицыну свою каждую новую книжку. На этот случай он придумал исключающую унижение надпись: сочту, мол, за честь, если книга найдет себе место в вашей библиотеке. Пока Сергей был жив, Солженицын не отвечал. Потом, говорят, прочел и хвалил. Оказалось, что у них много общего.

      Повторяя за Солженицыным, Сергей