Отец мой шахтер (сборник). Валерий Залотуха

ведь они сейчас умные, чуть что – сразу в райком жаловаться бегут. И еще про что-то разговаривали, и еще, и наконец поднимались, отяжелевшие совсем от выпитого, и шли к своим женам, долго укладывались. Те просыпались или делали вид, что просыпались, и отворачивались возмущенные к стене. Отец и сын лежали молча на спинах, заложив руки за головы, вздыхали в тишине, сожалея, что не все успели сказать, и, одновременно заснув, начинали храпеть. В груди отца клокотала угольная пыль, он хотел вздохнуть в полную силу, но пыль не давала, цепко держалась внутри. Сын храпел тонко и немного смешно, словно подпевая отцу. И тогда все замирало…

      Так вот и проходили встречи с отцом. Но им предшествовали уговоры жены, сборы, тяжелая дорога с детьми. Поезд приходил ночью. От станции добирались пешком. Он тащил сумки и вел за руку хнычущего сына, жена с дочкой на руках устало и нервно ругалась из‑за того, что не отбил телеграмму. Потом был деревянный дом на двенадцать квартир, в котором не горело ни одного окна, пустой холодный подъезд и красная дощатая дверь с белой цифрой 3, и стук в эту дверь три раза, и ожидание, и шорох за дверью, и торопливая ходьба, и слова матери «сейчас, сейчас», и звук ключа в замке, и глаза матери с отцом, их теплые губы на щеках…

      Вот и сейчас он стоял перед красной дощатой дверью с белой цифрой 3. Сейчас он постучит в нее три раза…

      4–5 февраля 1977

      Памяти моего отца

      Заснул поселок Джеламбет,

      в степи темнеющей затерянный,

      и раздается лай затейливый,

      неясно на какой предмет.

      А мне исполнилось четырнадцать.

      Передо мной стоит чернильница,

      и я строчу,

      строчу приподнято…

      Перо, которым я пишу,

      суровой ниткою примотано

      к граненому карандашу.

      Огни далекие дрожат…

      Под закопченными овчинами

      в обнимку с дюжими дивчинами

      чернорабочие лежат.

      Застыли тени рябоватые,

      и, прислоненные к стене,

      лопаты, чуть голубоватые,

      устало дремлют в тишине.

      О лампу бабочка колотится.

      В окно глядит журавль колодезный,

      и петухов я слышу пение

      и выбегаю на крыльцо,

      и, прыгая,

      собака пегая

      мне носом тычется в лицо.

      И голоса,

      и ночи таянье,

      и звоны ведер,

      и заря,

      и вера сладкая и тайная,

      что это всё со мной не зря.

      Это старое стихотворение Евгения Евтушенко я прочитал впервые несколько лет назад и теперь повторяю про себя и вслух, когда почва под ногами делается зыбкой, когда размываются и меркнут жизненные смыслы. Я повторял его вперемежку с обрывками молитв, когда хоронил отца. Он умер в почтенном возрасте, как сообщалось в советских некрологах: «после долгой продолжительной болезни». Отец был простым человеком, некролога не заслужил,