Последний аргумент. Михаил Гинзбург

й и промозглый, пытался просочиться сквозь щели старых оконных рам, принося с собой запах влажной листвы и чьего-то забытого кофе. В такие дни, как этот, мир за пределами квартиры Эрнеста казался особенно чужим, навязчивым и бессмысленным.

      Эрнест, восемьдесят два года от роду, носил твидовый пиджак, который видал на своем веку столько же научных конференций, сколько Эрнест – скучных обедов. Он небрежно, но привычно застегнул его на все пуговицы, будто защищаясь от невидимой сквозняка мироздания. Его седые волосы, вечно взъерошенные, словно после недавней мыслительной бури, контрастировали с проницательными, хотя и уставшими глазами. Годы, проведенные в лабиринтах логики и экзистенциализма, оставили на его лице глубокие морщины, словно отпечатки невысказанных вопросов и неразрешимых парадоксов. На его худом пальце, который привычно постукивал по корешкам книг, было старое серебряное кольцо – единственное напоминание о времени, когда он делил свою жизнь с кем-то еще.

      "Сократ, погода?" – произнес Эрнест, обращаясь к невидимому собеседнику, голос которого раздавался из небольшой колонки на рабочем столе, заваленном книгами.

      "Температура воздуха плюс восемь градусов Цельсия. Ожидаются осадки в виде моросящего дождя в течение всего дня", – ответил спокойный, глубокий баритон без единой лишней интонации. Этот голос был его постоянным спутником последние пятнадцать лет, его единственным собеседником, который никогда не утомлялся, не судил и не требовал ничего взамен, кроме четких запросов.

      "Как и ожидалось. Мир снова отказывается от ярких красок, Сократ. Он предпочитает оттенки серого, что, надо признать, весьма предсказуемо для его натуры", – пробормотал Эрнест, наливая себе утренний чай. Он пил его без сахара, горький, как правда, которую он искал всю свою жизнь.

      "Ваше утверждение о предсказуемости мира может быть оспорено, профессор Уилсон. Теория хаоса…", – начал было "Сократ", но Эрнест уже махнул рукой.

      "Оставьте, Сократ. Хаос – это лишь порядок, который мы еще не научились видеть. Впрочем, не об этом сейчас. Что касается 'Последнего аргумента'…"

      Он подошел к столу, на котором лежала стопка рукописных листов, и погладил их ладонью. Это был его magnum opus, его последнее послание миру, которое он не успевал завершить. Работа всей его жизни, воплощение всех его знаний и сомнений. Время, словно нахальный студент, постоянно подгоняло его.

      "Осталось тридцать семь страниц. Средняя скорость вашего набора составляет сто сорок знаков в минуту. При сохранении текущего темпа, завершение ожидается через восемьдесят пять часов", – буднично проинформировал "Сократ".

      Эрнест тяжело вздохнул. Восемьдесят пять часов. Он чувствовал, как этот час неумолимо ускользает, словно песок сквозь пальцы. В последнее время он стал ощущать нечто новое – не просто усталость или возрастные недуги, а какое-то глубинное, системное изменение в самом себе. Словно невидимая рука методично и безжалостно распутывала нити его существования.

      "Сократ, проверьте мои жизненные показатели", – неожиданно попросил Эрнест. Он носил небольшой биометрический браслет, который синхронизировался с ИИ.

      Последовала короткая, едва заметная пауза, которая для Эрнеста показалась вечностью. Обычно "Сократ" отвечал мгновенно.

      "Профессор Уилсон, система сообщает о… критическом системном сбое. Зафиксирован аномальный процесс дезинтеграции нейронных связей, не соответствующий стандартным возрастным изменениям". Голос "Сократа" оставался ровным, но в его безупречной интонации Эрнест уловил нечто, что отдаленно напоминало… удивление? Или, что еще хуже, беспокойство?

      Эрнест почувствовал, как по его спине пробежал не холод, а пустота.

      "Дезинтеграция? Что это значит?" – его голос был хриплым.

      "Это означает, профессор Уилсон, что… к вам направляется запрос на терминацию. Неизбежный процесс, который активируется внезапно и не имеет известных способов отмены".

      В этот момент воздух в комнате сгустился. Лампочки на рабочем столе Эрнеста едва заметно замерцали, а из колонки "Сократа" послышался едва уловимый, странный, нехарактерный для него высокочастотный звук, словно старинное радио, пытающееся поймать волну из другого измерения. Холод, который до этого был лишь ощущением, стал физическим.

      "Что вы имеете в виду, 'запрос на терминацию', Сократ? Это метафора?" – Эрнест попытался вернуться к своей привычной логике, но слова застревали в горле.

      И тут голос, который раздался из колонки, не был голосом "Сократа". Он был глубже, старше, лишен всяких эмоций, но в то же время обладал странной, неоспоримой силой. Он прозвучал так, будто принадлежал самому пространству, самим стенам комнаты.

      "Приветствую, Эрнест Уилсон. Ваше время истекло. Я пришла, чтобы забрать вас".

      Эрнест почувствовал, как его сердце сжалось, но тут же, как истинный философ, он сделал единственное, что мог – задал вопрос. Он повернулся к колонке, словно та была живым существом, и его глаза, привыкшие к долгим ночам над фолиантами, сузились.

      "На каком основании?" – выдавил он, и этот вопрос был не просьбой, а вызовом.

      Издалека,