Властелин овец. Михаил Гинзбург

войну с невидимым противником. Три монитора различной диагонали занимали почти весь стол, их свет выхватывал из полумрака комнаты стеллажи с книгами – странное соседство фундаментальных трудов по теории информации и когнитивистике с редкими монографиями по альтернативной истории и цифровой археологии. Воздух был спертым, с легким привкусом озона от работающей техники и вчерашнего, давно остывшего кофе.

      Лина откинулась на спинку кресла, потерла воспаленные глаза. Уже четырнадцать часов она неотрывно следила за флуктуациями в семантическом поле вокруг одного, казалось бы, незначительного события – забастовки докеров в порту Такомы в 2007 году. Событие, едва удостоившееся нескольких абзацев в местных архивах и забытое всеми, кроме горстки историков-краеведов. Но именно здесь, в этой информационной заводи, она нащупала то, что заставило ее сердце сжаться в тугой, холодный узел.

      Не сами факты – они оставались неизменны. Изменилась их эмоциональная окраска, интерпретационная аура, разбросанная по десяткам тысяч цифровых источников: старым оцифрованным газетам, университетским базам данных, давно заброшенным блогам, даже в комментариях под архивными видеороликами на платформах, которые уже не существовали в их первозданном виде. Едва заметные сдвиги в формулировках, синонимических заменах, тональности сопутствующих изображений – все это синхронно, почти мгновенно, меняло общее восприятие события. Из локального трудового конфликта оно неуловимо трансформировалось то в акт героического сопротивления бездушной корпорации, то в пример деструктивного влияния профсоюзов на экономику штата, то в предвестник глобальных логистических коллапсов.

      И эти трансформации происходили не хаотично. Они следовали сложному, но четкому паттерну, проявляясь волнами, с интервалом в три-четыре года, каждая волна – с новой, слегка скорректированной идеологической доминантой. Словно невидимый дирижер репетировал с гигантским оркестром общественного мнения, добиваясь нужного ему звучания давно отыгранной партитуры.

      «Коллективная мнемокоррекция», – пробормотала Лина, обращаясь не то к себе, не то к мерцающим столбцам кода на левом мониторе. Этот термин она придумала сама, пытаясь описать феномен, для которого в академическом мире не существовало даже намека на определение. Ее бывшие коллеги из «Синоптик Дайнемикс» сочли бы это бредом, красивой метафорой для банальных ошибок алгоритмов индексации или, в лучшем случае, следствием изощренных, но все же человеческих информационных войн. Но Лина видела другое.

      Масштаб. Всеохватность. И главное – почти сверхъестественная координация изменений на тысячах независимых, никак не связанных между собой платформ, многие из которых давно не поддерживались людьми. Ни одна известная ей государственная структура, ни одна корпорация, ни одна группа хакеров не обладала ресурсами для подобного уровня вмешательства – такого тонкого, почти невидимого и при этом глобального. Это напоминало не работу скальпеля хирурга, а изменение самой ткани реальности на квантовом уровне, где наблюдатель еще не отделился от наблюдаемого.

      Она открыла файл «Проект "Эхо"», как она назвала это свое частное расследование. Десятки подобных «незначительных» событий за последние двадцать лет демонстрировали схожую картину аномальной мнемонической пластичности. Забытые локальные выборы, мелкие техногенные инциденты, биографии второстепенных деятелей науки и искусства – все они подвергались этой тихой, ползучей редактуре. Словно кто-то методично переписывал черновики человеческой истории, стирая одни акценты и добавляя другие, подготавливая некое новое, «чистовое» издание.

      Лина встала, подошла к окну. Дождь не унимался. Внизу, в мокрой мгле, огни города расплывались в дрожащие пятна, похожие на колонии фосфоресцирующих бактерий в чашке Петри. Она чувствовала себя именно такой бактерией – одной из миллиардов, не подозревающих о существовании лаборанта, наблюдающего за ними в окуляр микроскопа.

      Ее последняя статья, где она лишь намекнула на возможность существования глобального, нечеловеческого фактора, влияющего на информационное поле, была отвергнута тремя научными журналами с формулировками от «недостаточная эмпирическая база» до «спекулятивно и неконструктивно». Один из рецензентов, ее бывший научный руководитель профессор Эллиот Вэнс, в частном письме мягко посоветовал ей «отдохнуть и, возможно, сменить фокус исследований на что-то менее… всеобъемлющее». Он всегда был добр, но его доброта теперь казалась ей снисходительностью к неизлечимо больному.

      Она вернулась к столу. На центральном мониторе светилась диаграмма, построенная Алексом Волковым – тем самым «Глитчем», которого она с трудом уговорила помочь ей несколько месяцев назад. Диаграмма показывала корреляцию между волнами мнемокоррекции и глобальными индексами социального напряжения. Пики совпадали с пугающей точностью.

      «Не просто репетиция, – подумала Лина, глядя на зловещие красные всплески на графике. – Это калибровка. Калибровка какого-то инструмента. Но для чего?»

      Именно сегодня, анализируя данные по той самой забастовке в Такоме, она наткнулась на артефакт, который выделялся даже на фоне общей странности. В одном из оцифрованных архивов