Подоконник. Ксения Низинкина

нкий металлический рычаг хлестко ударяет по пропитанной чернилами ленте, оставляя отпечаток литеры на серой шелестящей бумаге. А уж когда слышишь эти ритмичные удары один за другим без остановки, сразу понимаешь, рождается шедевр. Не бульварный романчик из-под пера бездарного графомана, а что-то серьезное… Ну не пишут потому что на печатных машинках дешевые пошлости в духе тв-сериалов. Так ведь? Ладно, ладно, это все клише похуже дешевых бульварных романов. Но я художник, я так вижу. Пусть будет печатная машинка.

      Конечно, у нее были светлые волосы (у девушки, не у машинки) беспорядочно собранные в пучок простым карандашом. Обязательно не новым, деревянным, потертым, обгрызенным в минуты раздумий, с почти исписанным грифелем. И, да! Непременно без ластика на конце. Ну, потому что простота должна быть, чтобы выгодно оттенять глубину сюжетной линии. Лишние декорации тут ни к чему: будут только распылять внимание.

      Сидела она, конечно, на широком, само собой, питерском подоконнике, толсто и некрасиво покрытом белой эмалированной краской поверх десятков таких же толстых, грубо облупившихся в прошлой жизни слоев. И если хорошенько присмотреться, можно увидеть, как уродливые узоры сколов, подтеков, трещин и неровностей образуют подобие контурной карты с отметками человеческих судеб. О них она и писала.

      Вот след от топора. Ревнивого. Остервенелого. Громкого. Вот тихие следы от сигарет, небрежно потушенных в моменты сладкой истомы. Вот глубокие ссадины, оставленные нервной женской рукой в минуту отчаяния. Вот пулевое… Уверенное и твердое…

      Эти раны жадно впились, вгрызлись, въелись в неровную поверхность старого питерского подоконника, который вот уже какое десятилетие подряд становится невольным свидетелем человеческих страстей, любви, предательства и веры.

      Ссадины

      Еве 20. Год выдался премьерным. Первый переезд. Первая любовь. Первый секс. Первый венеролог…

      Первый, потому что после нескольких лет безуспешных попыток вылечиться от «стыдных болезней», она пойдет к другому… И там продолжит бегать по замкнутому кругу, глотая по 3 раза в день двухнедельными курсами метронидазол. От него тошнит, а во рту – сухость и металлический привкус. Потом 21 день антибиотиков – таков жизненный цикл хламидий. Более короткий курс их не убьет, а лишь приглушит на время, дав возможность приспособиться к будущим фарм-атакам. Потом – контрольные мазки, трехкратно, чтобы убедиться в полном излечении. Каждый раз – изнурительное недельное ожидание результатов… Передых, надежда, что на этот раз точно все будет чисто. И… новый забег. Прямо на финишной прямой.

      «Ну вот опять… Резистентность, или где-то в спайках, может, сидит», – будет вздыхать, разводя руками врач, и по-новой выписывать плачущей Еве метронидазол, и антибиотики, и «уколы еще от спаек, и бифидобактерии, чтобы совсем уж не угробить микрофлору кишечника…».

      Ева будет знать, чем отличается ПЦР от ПИФА и посева, и когда какой анализ лучше сдавать. Ева будет знать, что ПЦР берут жесткой щеточкой, чтобы зацепить ДНК микробины, и от этого может немного «мазнуть». «Но пугаться не стоит», – будет поначалу предупреждать ее венеролог, а потом предупреждать перестанет. Зачем? Ева и сама все это знает. И за взятием мазков они станут обсуждать детей, секции, экзамены, мужчин…

      Почти 10 лет Ева будет болеть, лечиться, сдавать анализы, терпеть крики, игнор, претензии и обиды мужа, бесконечно любить его и бояться потерять, собирать на кухонном полу разбросанные им в ссоре куриные ножки в медовом соусе, горько реветь, когда он будет выключать телефон и уходить на несколько дней к друзьям, оставляя ее с ребенком одну, будет выбрасывать из окна его рубашки, бить о стену тарелки, кричать «Ненавижу» и все равно любить, десятки раз отмывать квартиру от его пьяной рвоты, обещать уйти и прощать, уходить и возвращаться, разочаровываться и верить, истерить и увядать от чувства безысходности и собственного бессилия.

      Они с мужем будут долго друг друга любить. Искренне. Сильно. Страстно. Трудно. Но все больше начнут отдаляться. Из-за накопившихся обид и постоянного лечения Еве станет невозможно больно заниматься сексом, и брак окончательно покатится под откос. В один из дней, когда Ева будет рыдать из-за предстоящей «женской» операции, он оставит ее и вскоре найдет другую. Потому что больная, измученная таблетками и его алкоголизмом Ева будет ему в тягость, потому что «у него все хорошо, его ничего не беспокоит. Это у нее там че-то. А ему нужен секс».

      Да, Ева будет бегать по замкнутому кругу почти 10 лет. Пока, наконец, официально не разведется. Со своей первой, большой и больной, любовью, со своим первым прекрасным и ужасным сексом. И, знаете, постепенно у нее все наладится. И анализы, наконец, станут чистыми.

      Кто-то будет говорить, что это была «психосоматика». Кто-то – ругать Еву: «Бегала, выискивала, вот и находила». Кто-то будет ругать венеролога: «На деньги разводят. Анализы, видела, сколько стоят? Да и лекарства… А они в аптеки определенные отправляют». Кто-то будет утверждать, что это муж от нее постоянно гулял и таскал в дом всякую дрянь, вот потому и не могла она так долго вылечиться. А Ева… Ева