Дыхание Донбасса. Владимир Дмитриевич Пронский

больнее… И вскоре сделали, да так, что и дышать стало нечем: по всем СМИ прошло сообщение о заморозке активов не только Центробанка, но и физических лиц; запретили российским авиалиниям полёты в Европу – и сами отказались от них. Для кого-то эта новость, как удар молнии в темечко, а он лишь порадовался за себя, что всё успел сделать вовремя. А санкции со временем снимут, и будет к чему возвратиться. И ещё по-доброму вспоминал Ефима, но не стал его беспокоить и лебезить, тем самым признавая его ум и прозорливость и выдавая себя простачком. Своя голова есть на плечах, чтобы принимать мудрые решения. Поэтому, когда Подберёзов пристал с каким-то пустяком по конкурсу, то устроил ему словесную трёпку, даже накричал. В тот же вечер он и Маргариту довёл до слёз, когда она извела вопросами:

      – Почему виллу отдал за бесценок? Что случилось, или Бог наказал слабоумием? Ведь никогда таким не был?

      – А что бы ты сделала на моём месте?!

      – Уж что-нибудь бы придумала, а ты как был Танкистом, так им и остался. А ещё слышала, что недвижимость трогать не будут, а вот счета могут прикрыть!

      – От кого это слышала? Тебе ещё не то наговорят!

      – Слышала… Это только ты ничего не знаешь!

      Он не понимал её претензий, ведь рассказал ей обо всём сразу по возвращении из Барселоны, но тогда она приняла случившееся смиренно, а теперь вдруг вздыбилась. А что Герман мог ответить, если в тот раз всё разъяснил, что вывернулся без больших потерь из создавшегося положения. И что теперь истерику закатывать, или не знает, что творится в мире? А надо бы знать!

      Он всё объяснил повторно, не называя имени Ефима, иначе жена тотчас бы обвинила в неумении жить своим умом. Но ведь не мог же звонить и спрашивать у приятеля, как поступил бы он, что предпринял в сложившейся бесподобной ситуации. Гордость не позволила признаться в беспомощности, да и не хотелось жевать эту тему, наводя чужого человека на нехорошие мысли, показывая себя последним простофилей, ну, если не последним, то предпоследним это точно. От этого и обида терзала. Когда же вспоминал слова Маргариты о недвижимости, то верил им и не верил. И от этого ещё более впадал в смятение. Страдая общим угнетением души, он почти перестал спать. Закрывался от Маргариты на ночь в отдельной комнате. Вроде бы без жены засыпал быстрее, но не по-настоящему, если через полчаса просыпался; иногда тихо, иногда от собственного крика, и тогда к нему прибегала жена, включала свет, прижимала к себе потного и всклокоченного мужа и вместе с ним плакала. Они уже ничего не обсуждали, не говорили, не успокаивали один другого, а лишь молчали и вздыхали. Герман незаметно засыпал на её руках, а она, аккуратно уложив его и накрыв одеялом, молила Бога, чтобы он помог маявшейся душе.

      Маята у Германа ненадолго проходила, но потом опять обида захлёстывала, и начинало мниться, что преследует злая и насмешливая старуха в образе Маргариты. Как-то во сне приснилось, будто она тихо прокралась к нему в комнату, якобы миловаться, да только Герман вовремя заметил нож в её руке, спрятанный