Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону. Бахтик Аширов

а. Первые ноты, шум толпы – и мы вышли на сцену. Несколько хаотичных движений под бешеный ритм – и автоматная очередь. Мы попадали на пол, как и было задумано. Мёртвые.

      И тут – тишина. Ритм. Шаги.

      На этом моменте должен был выйти Витек. По сценарию он проходил между нами – невозмутимо, как тень, – доходил до центра сцены, делал свой жест… и оживлял нас. Мы поднимались медленно, почти мистически, и вступали в танец. Это была точная копия номера Джексона 1995 года. Мы выучили каждое движение до боли в суставах.

      Но Витьки не было.

      И все знали – почему.

      Он больше никогда не выйдет на эту сцену. И никогда не станцует с нами этот танец.

      Мы исполнили номер без него. До самого конца. Слёзы текли по щекам, но ни один из нас не остановился.

      Мы танцевали – как будто он был рядом. Как будто танцуем за него. Навсегда.

      Глава 2

Октябрёнок. Пионер. И дальше.

      Говорят, Козероги приходят в этот мир, чтобы переломить судьбу своего рода. Моя мама, рождённая в семье узбекских купцов, будто подтверждала это: полгода после её появления на свет грянула война, и мир перевернулся. То, что казалось нерушимым – рассыпалось. То, что было вечным – сгорело.

      Отец – сирота, его корни затерялись в чёрных дырах истории. Моя кровь – коктейль из утраченного и забытого. Может, поэтому я с детства чувствовал себя чужим среди своих.

      Я родился в Ташкенте в семидесятых. Русская речь обрушилась на меня с яслей: мультики из «Утренней почты», сказки Пушкина, марши, пионерские клятвы – всё на языке, который моя мама так и не приняла до конца. Свой родной язык я начал понимать только в пятнадцать, после развала Союза, будто заново родился – уже в другом мире.

Октябрёнок

      Первый звонок. Школа №145 имени Ленина, сердце Ташкента. Я стою в линейке, передо мной – девичья коса, огромные банты и букет гладиолусов, заслоняющий пол-зала. В ушах – дребезжание колонок, «Учат в школе», запах мелованного картона и утренняя прохлада, от которой щекочет в носу.

      Мама, не знавшая ни слова по-русски, сияла, когда я прошёл вступительные. Родня ликовала: «Будет толк! Вырастет начальником!» А я? Я ещё не знал, кто я.

      Три года пролетели как странный сон. Походы, спектакли, музей Октябрьской революции, лимонад на бывшем винно-водочном заводе помещика Первушина. Русские сказки, зачитанные до дыр, и мамины узбекские – шёпотом перед сном, словно тайна. Я жил в двух мирах: дневном – советском, ночном – восточном.

      Приём в октябрята проходил во Дворце Туркестанского военного округа. Нас, семилетних, нарядили, выстроили и объявили «юными коммунистами». Я бежал домой, распираемый гордостью. Отец молча достал партбилет, показал его мне и кивнул: «Теперь ты – как я».

      А наутро мы шагали в колонне железнодорожников – он нёс знамя, победитель соцсоревнований, ударник труда. А я? Я был частью чего-то большого. Впервые в жизни – не чужим.

Пионер

      1986 год. Приём в пионеры. Мы стоим, как солдатики, держим галстуки на сгибе руки. Кто-то хихикает, кто-то толкается, но в целом – всё как положено. Мне вручают барабан. Мечта! Мы репетировали марши, гремели на конкурсах, заняли третье место в городе.

      Но долго в этой парадной картинке я не продержался. Меня потянуло туда, где пахло опасностью – во дворы, где старшие пацаны курили, сплетничали и выясняли отношения кулаками. И, как водится, вместо «компании» я угодил в историю.

      Сын местного мента, парень на два года старше, выбрал меня мишенью. Почему? Наверное, потому что я был «слишком правильным» – не пил, не воровал, верил в честность. Меня начали травить: поджидали в подворотнях, дразнили, подставляли. Бежать было некуда – он был «крытый», а я – чужак, даже среди своих.

      Именно тогда я понял: жестокость – это не случайность. Это система. И никакой талант, никакая «правильность» не спасут от подворотни.

      После этого я навсегда разочаровался в уличной романтике. После разговора с участковым и тяжёлого молчания отца я стал искать что-то другое. Сцену. Музыку. Свет софитов. Я не хотел быть гопником. Я хотел быть кем-то лучше.

ПТУ и крушение иллюзий

      Когда развалился Союз, я уже учился в ПТУ.

      Отец считал, что сыну рабочего незачем мечтать об институте.

      – Главное – профессия, – говорил он. – Инструмент в руках. Всё остальное – блажь.

      Я не спорил. Тогда ещё верил, что чужие планы на мою жизнь – единственно верные.

      ПТУ – это подвал общества, спрессованный в облезлое здание с облупленной краской. Здесь учились будущие сварщики, автослесари и те, кого не взяли больше никуда. В глазах ребят – ни искры. Только скука. Только ожидание пятницы и новой куртки с толкучки.

      И вот в этой глухой мгле, где слово «мечта» звучало как анекдот, я вдруг понял:

      Я – не один из них. Во мне что-то билось, жило.

      Я мечтал не о робе сварщика, а о микрофоне. Не о сварочном аппарате, а о свете софитов. О взглядах из зала. О тишине перед первым словом на сцене.

      И тогда