Золотая наша Железка. Василий П. Аксенов

питерский стиляга, и возмутительно улыбался в мокрую бороденку.

      – Что вам угодно? – вскричал я. – Что это за отвратительная манера? Экое амикошонство!

      – Не базарь, не базарь! – Ночной сторож бочком отправился в смущенную ретираду. – Я ведь тебе по-хорошему, а ты в бутыль! Али для тебя нейтроны дороже такой красавицы?

      – Что вы знаете о нейтронах! – крикнул я уже не для сторожа, а для моей Прекрасной Дамы.

      – Я ими насморк лечу, – ответил он уже издали, повернулся и быстро ушел, дергая локтями, как бы подтягивая штаны.

      – Каков гусь! – воскликнул я, повернулся к девушке и увидел ее глаза, расширенные в священном ужасе.

      – Как вы можете так говорить с ним?! Вы, сравнительно молодой ученый! – шепотом прокричала она. – Ведь он сюда приходит по ночам мыслить.

      – Кто приходит мыслить?

      – Великий-Салазкин.

      – Вы хотите сказать, что это он…

      КОТОРЫЙ написал три десятка томов три десятка громов чье эхо не иссякает в наших Гималаях КОТОРОГО ум сливается с небом с наукой КОТОРЫЙ привел в тайгу первую молодежь КОТОРЫЙ воздвиг на болоте нашу красавицу Железку.

      – Ну конечно, неужели не узнали, – горячо шептала она, – это сам Великий-Салазкин. В шутку он говорит, что лечит здесь насморк шальными нейтронами, а на самом деле мыслит по вопросам мироздания.

      – Хе, – сказал я, – пфе, ха-ха, подумаешь; между прочим, не он один по ночам мыслит и, задыхаясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит…

      Выпалив все это одним духом, я уставился на целое десятилетие в палестинские маргаритские тианственные, именно тианственные, а не таинственные, глаза.

      О ветер, полынный запах космоса, газированная ночная мысль моего кумира, которого я сегодня впервые увидел, о девушка за сатуратором, о тайны ночной смены…

      – Давайте уйдем отсюда?

      – Но кто же будет поить людей?

      – Жаждущий напьется сам…

      Мы пошли к выходу, держась за Гладилина, объединяясь его переплетом, электризуя его и без того гальваническую прозу.

      В сумраке ничейного пространства из-за бетонного упора вышел Великий-Салазкин. Голова его лежала на левом плече, как у скрипача, а лицо было изменено трагической усмешкой пожилого Пьеро.

      – Уводишь, начальник? – спросил он.

      – Угадали, – ответил я, плотнее сжимая «Дым в глаза». Кумир – не кумир, а девушка дороже. – Увожу насовсем.

      – Не по делу выступаешь, – хрипло сказал Великий-Салазкин.

      – А чего же вы держите ребенка по ночам в подземелье? – с неизвестно откуда взявшейся наглостью завелся я. – Неужели нельзя поставить автомат с водой? Вряд ли такую картину увидишь в Женеве, товарищ Великий-Салазкин.

      – А теперь по делу выступаешь, младший научный сотрудник Китоусов, – печально, но понимающе проговорил легендарный ученый.

      На следующий день в шестом тоннеле уже красовался пунцовый автомат Лосиноостровского